А вот с выпуском оружия у них были проблемы.

То, что наладили восстановление из всяких СХП и ММГ[2] до боевого состояния – это хорошо. Так же и в Приднестровье сделали – они восстанавливали даже британские макеты, получая неплохие снайперские винтовки. Но то, что не наладили выпуск хотя бы примитивных, но своих револьверов и пистолетов, патронных компонентов под переснаряжение, это плохо.

Договорились об оказании практической помощи.

Главное – договорились о восстановлении и поставке танков. Три десятка танков должны были уйти к нам – в основном Т-72, с малым ресурсом. Солидно. И к нам же должны были поехать опытные танковые экипажи – учить наших.

Со своей стороны договорились о кооперации в восстановлении техники, в частности движков, о поставке тракторов, «КамАЗов».

Еще договорились вместе попытаться хотя бы по минимуму запустить химический завод.

То, что турки явно не успокоятся, понимали все. И мы понимали, что и до нас дойдет очередь.

Отдельно подписали предвариловки по сотрудничеству на уровне МВД и МГБ. У них народ с опытом, но думаю, и нам есть чем удивить.

Через восемь дней пришел первый состав – доставил основную партию нашего товара на обмен. Начали грузить станки…

Да… про Харьков забыл сказать.

Харьковские отступили – причем резко. Не знаю, что там у них случилось, может, и наш удар с тыла сыграл какое-то значение, но война прекратилась. Харьковские отступили, донецкие преследовать не стали. Сейчас не до больших войн.

Съездили на Саур-могилу, я сам предложил. Возложить цветы. Все равно, мы сейчас хоть и живем по понятиям зверским, в основном нечеловеческим, своих добиваем, но как-то людьми надо оставаться. И этот жест – это напоминание о том, что мы и сейчас помним подвиг тех, кто тут пал, – и в сорок третьем, и в тринадцатом.

Пришли караваном машин, ветер был. Поднялись… здесь так ничего с последней войны и не делали, памятник был исклеван пулями. Мы – несколько человек из нашей делегации – по очереди возложили цветы, постояли. Я смотрел в степь, понимая, как важна была эта позиция – там на десятки километров ровная, как стол, местность. И сколько крови за эту горку пролито.

Когда уже собирались обратно в Донецк ехать, меня отозвал прикрепленный мой, эсбэшник бывший. Звали его Саня.

– Тут человечка одного затримали. Посмотришь?

– А чего смотреть-то?

Саня подвел меня к неприметному «уазику»-буханке, открыли дверь – я отшатнулся.

Там был зомби. Лишь решетка отделяла его от меня, он вцепился в ее прутья и странно мычал, жаждая плоти.

– Твою мать! Это что за шутка?

– Это не шутка…

– Вчера его приняли, занимал позицию, двести тридцать метров от «Плазы». СВД у него была. Взять живым не получилось. Решили показать – может, знаешь?

– Никогда не видел.

Саня достал пистолет и выстрелил зомби в голову…

Бывшая Россия

Ижевск

Тысяча первый день Катастрофы

Оборотни в погонах

Ни единою буквой не лгу – не лгу!
Он был чистого слога слуга… слуга
Он писал ей стихи на снегу… на снегу
К сожалению, тают снега… снега
Но тогда еще был снегопад… снегопад
И свобода писать на снегу…
И большие снежинки и град
Он губами хватал на бегу.
Владимир Высоцкий

Капитан полиции Березовец жил в районе Соцгорода, в самом низу, в одном из старых домов, что было очень удобно. Дома были еще сталинские, их легко можно было топить, безо всяких буржуек с трубами в окна.

Было уже темно, когда под окнами раздался знакомый звук клаксона – шеф переделал клаксон, так что звук его отличался.

– Чо, опять в ночь пойдешь? – заворчала жена.

– Замолкни.

Березовец, в общем-то, не был классическим социопатом, он имел обычную семью – жена, двое детей. В полицию он не должен был попасть – его должны были отсеять на психологическом тестировании, но попал. Его проблемой было то, что он был выходцем из девяностых, не имевшим никаких моральных ограничителей. Укради, предай, убей. Умри ты сегодня, а я завтра.