Древонасаждения вдоль тротуаров и в микроскверах не ласкали взор благоуханием. Тополя, вязы, редкие берёзки, акация, как нестриженые изгороди уличных насаждений, тяготили буйством зарослей – закутков, ландшафтно-запущенных местным архитектором и конторой коммунального хозяйства. Художнику Саминскому такое безобразие терзало глаз. Как, впрочем, и неухоженность одноэтажных двориков в оставленных столицах.

От вокзала до гостиницы, волоча в руках пару чемоданов, он добирался быстро: располагались скученно. Встречь толпились приземистые одноэтажные кирпичные строения с бзиком архитектурных излишеств, тесных изнутри.

«Есть ли художественная интеллигенция? – думал Саминский, разбирая вещи в номере гостиницы. – Достаточно ли действенная, сердита ли на бюрократию? Не борзо ли начальство с нею и инженерной кастой, к которой отныне приписал себя?» – Вопросы породили в нём ещё одно чувство: будущую духовную сопричастность к провинской жизни сибирского городка. Выбор пал на сектор рулетки с устным бэтом «минус»: мол, минус прошлое… Евангелическое слово, звукописью цепляющееся за символы исус и сын…

В скоротечной сутолоке Саминский обнаружил в Провинске музей и театр. И первые их посещения удивили не меньше, чем патриархальность уличной эклектики, но – приятным удовольствием. Музей, созданный в прошлом веке заезжим аптекарем, блистал в экспозициях благообразным старцем, умудрённым и по-купечески зажиточным. Коллекции в стеклянных витринах и стеллажах не уступали таковым в столичных собраниях древностей. Зальные выставки – от археологии до этнографии, от ботаники до зоологии, от палеонтологии до нумизматики – увлекли Саминского. Дня не хватило. Он ходил полторы недели, выискивая образцы, каких не встречал в столичных музеях, изучая этикетки, словно меню в китайском ресторане, записывая в блокнот пометки о фарфоровой посуде, бронзе и железе, скифо- и тюркском арсеналах, сбруе, украшениях, одеждах. О геологических коллекциях…

Не понравился выставочный зал для полотен – картинная галерея. Обескуражила экспозиция! Не полотна в рассохшихся рамах, засиженные мухами, а общий антураж галереи… Тонально-окрашенные стены, монтажные пропорции, этикеточный хаос. Эстетика насмарку… Вероятно, в штате нет искусствоведа. Да и уровень художественных творений, представленных в экспозиции авторов полотен, говорил Саминскому больше, чем можно – провинциальный Провинск голосил, как петух на заборе: крикливо и вычурно.

Вспомнил, как в юности покушался на подобную мазню с бутылкой вонючей гуаши. За «надругательство и хулиганство» отсидел в таганской КПЗ семь исправительных дней-ночей… Усмехнулся и огорчился: с провинским медиабаингом придётся смириться и здесь. Иначе – сошлют в столицы…

Чувство любопытства привело его в кабинет директора музея. Потрясающая получилась встреча. Директором оказался бывший геолог экспедиции, специалист из категории геофизиков. Лет надцать назад перешедший на работу и до конца не освоившийся в музейном хозяйстве… Они говорили об экспедиции и её перспективах, как будто Владимир Алексеевич, как представился директор – собирался вернуться в их ряды с началом полевого сезона. О музее же – лаконично.

Образовавшееся знакомство обрадовало: в личности директора подкупала критическая оценка вещей. Не в каждом приятеле обнаруживал Саминский это качество натуры. Познакомил его Ковалёв и с местным археологом, Николаем Леонтьевым, сухопарым бородачом, малоразговорчивым, но основательно-осведомленным. Во внезапно-возникшем разговоре об иконе музейщик поразил Саминского. Оказавшаяся в его руках небольшая трилистница, внезапно открылась во всей красе своего содержания и, попутно, обнаружила компетенцию историка, обескуражившего бывшего коллекционера скрупулёзностью описаний, а именно – знанием иконописного искусства… Он самозабвенно, как для младших школьников, излагал нюанс за нюансом, деталь за деталью: всё, что приходило на ум о ремесле богомазов и маститых собратьев, мастерах-иконописцах… Называл местных, известных ему, ремесленников: Лавров, Хозяинов, Токарев… А в музее подвизался, как оказалось, профессиональным археологом.