Иногда подобного рода противоречивые суждения оказываются в одном и том же тексте. Так, в учебном пособии А. Т. Хроленко и В. Б. Бондалетова «Теория языка» (М.: Флинта: Наука, 2004), в главе 17 «Экология языка» можно прочесть такие суждения: «Сейчас много размышляют о причинах деградации русской речи. Циничное использование языка для пропагандистских целей лишило язык жизни. Именно в официальных письменных текстах наиболее очевидна деградация русского языка» (С. 397); «Русский язык попрежнему “велик и могуч”, его лексический инвентарь, запас выразительных средств и возможностей колоссальны и продолжают расти. Русский язык (выделено авторами цитируемого текста. – А. С.) как коммуникативный феномен не требует никакой защиты – ни юридической, ни моральной. <…> Моральной, филологической, а иногда и юридической защиты требует наша речь» (С. 399); «Защита языка – дело коллективное, национальное, но эффективной она может быть только при условии личной активности каждого носителя языка» (С. 400).

Эти разночтения не отменяют того факта, что в конце концов системные изменения в языке происходят под влиянием изменений в речи, когда последние приобретают массовый и долговременный характер, а состояние речи, в свою очередь, зависит от состояния творящего эту речь социума. В силу всего сказанного выше полагаю, что ситуация с русским языком и русской классической литературой, сложившаяся в современной России, не дает оснований для безмятежного существования филологов-русистов. Думаю также, что количество и уровень имеющихся лингвоэкологических исследований побуждают согласиться с теми, кто считает, что «сегодня о лингвоэко-логическом направлении (“эколингвистике”) можно говорить не в терминах гипотетического будущего времени, как о лакуне в лингвистике, а как о научной отрасли, заявившей свои права на самостоятельное существование и занявшей определенную лингвистическую нишу» [Панченко 2012: 124–125]. Причем соглашусь с тем, что «экологический подход правомерен не только в предельных, критических ситуациях. Он может рассматриваться как необходимая гарантия от возникновения таких ситуаций, когда лингвисту не остается ничего иного, как констатировать гибель языка. <…> Лингвоэкологический подход актуален и в плане языковой прагматики, где имеют место современные проблемы информационной безопасности и языкового насилия» [Шапошников 1998: 226].

В заключение хочу обратить внимание читателей на то, что, рассуждая о состоянии русского языка и перспективах его развития, лингвисты обычно обходят вниманием вопрос о его творце и основном носителе – русском народе, факт угасания которого достаточно очевиден (критическое положение русского народа на протяжении последнего столетия стало предметом обсуждения во многих публикациях. См., напр.: [Сорокин 1994: 418–491; Шафаревич 1991: 503–515, 541–548; Распутин и др. 1993: 27–59; Солженицын 1998; Кара-Мурза 2012б; Орлова 2007: 66–93 и др.]).

Спрашивается, можно ли гарантировать сохранение и успешное развитие русского языка при таком состоянии русского народа? Ясно, что ответ на этот вопрос выходит далеко за пределы лингвистики, но поставить его – не только задача, но и моральный долг лингвистов-русистов. И каким бы ни был ответ на этот вопрос, становится еще более несомненной значимость лингвоэкологических исследований как в теоретическом, так и в практическом отношении, так как эти исследования могут и должны служить базой для формирования научно обоснованной языковой и национальной политики в законодательстве, СМИ, образовании, градостроительстве и т. д.