Мать была не против, чтобы Кира работала дома. С одной стороны, ей нужна была полнейшая тишина, чтобы сосредоточиться, но, с другой стороны, если у нее не получалось заполнить эту тишину мыслями, она теряла равновесие, начинала погружаться в трясину своих мечтаний, бегать на кухню, заглядывать в «Фейсбук», листать сайты с фотосессиями, выискивая собственное лицо. Она бежала от своего вордовского файла, зная, что никуда ей не уйти. Так и на этот раз: села за компьютер в полной решимости сотворить шедевр, но иссякла минут через десять сосредоточенного всматривания в монитор. Чашка чая не исправила положения дел. Кира встала, походила по комнате, остановилась у зеркала. «Глаза у меня и вправду умные, но что с того. Разве могут они светиться интеллектом, если интеллект состоит из чужих высказываний и афоризмов, и ни капли своего, рожденного собственной кучкой нейронов?»

Она долго смотрела на свое отражение. Прожив в этой физической оболочке уже почти двадцать шесть лет, она никак не могла к ней привыкнуть. Как будто эти широкие монголоидные скулы, большой рот и небольшие, но всегда словно насмехающиеся глаза были вовсе не ее. Кира всегда мечтала о более мягкой, женственной внешности, пухлых щечках, распахнутых кукольных глазах, волосах, как у Златовласки, а не об этой непослушной копне кудрявых волос с мелкими беспорядочными завитками. Она сознавала, что была красива, и постоянно получала этому подтверждение, но это была не та красота, которая бы ее устраивала. Работа тоже подходила ей не совсем. Любовник был хорош, но с некоторыми поправками. Образ жизни не тот, к которому она стремилась. Ей так хотелось копнуть в глубь себя и понять, откуда берется эта вечная неудовлетворенность. Но она не знала даже, с чего начать.

Однажды, читая книгу Анатолия Тосса, вместо того чтобы насладиться чтением, Кира пришла в ужас от собственной поверхностности. Образы у Тосса были глубокими, живыми, вибрирующими. Он мог описать запах такими нетипичными для этого словами, что Кира начинала чувствовать его в своей комнате. Тосс мог настолько разжечь желание, что она бросалась на Макса, чем вводила его в неописуемый восторг. Он даже расстроился, когда Кира дочитала роман. А говорить полчаса о луче света, пробивающемся сквозь окно? Была ли она на это способна?.. «Нет», – отвечала Кира сама себе. Она просто не замечала этих лучей. Жила, словно скользила по тихой морской воде в полный штиль. А если разыгрывались нешуточные волны, пугалась, пыталась разобрать, из чего состоит пена морская и откуда дует ветер, но что происходит внутри морских гребней, как красивы переливы воды во время бури, как многогранен звук надвигающейся стихии – этого всего она просто не замечала, продолжая скользить на своем непотопляемом равнодушном корабле.

Она ненавидела свою неспособность видеть суть и оттенки жизни, считая это чем-то вроде тяжелой инвалидности, и винила во всем свою профессию. Журналистика научила ее быстро выхватывать информацию, выдирать ее у других, как кусок мяса, оборачивать новость в красивую обертку и тут же забывать о ней, приступая к другому куску. Думать короткими предложениями и быстро сворачивать повествование, ибо, как говорила Оксана, «журнал не резиновый». Кира слыла среди своего окружения большой интеллектуалкой, но, как и вся журналистская братия, она знала все и не знала ничего. Возможно, так ее сознание защищалось от перегрузок, но результатом такой самообороны была неспособность «набрать воздуха и нырнуть в глубину»…

За этими размышлениями ее и застал Макс.