Как не хотелось вообще вспоминать эту убогую, вонючую, унавоженную от ее окраины до печки в родной хате, деревеньку с названием Красивая. Название звучало откровенной насмешкой. Халупа, в которой родился Кандидат, с таким же успехом могла называться Кремлем. Стены ее, когда-то основательно сбитые, теперь покосились и вид имели угрожающий, соседи старались рядом с ними табачок не нюхать, чтобы до срока не повстречаться с праотцами.

Мать он не помнил вовсе, а отец большей частью отлеживался на печке. Он надорвался лет пять назад на лесосеке и с тех самых пор лишь иногда выходил во двор, делал что-либо по мелочи – и сразу домой. Близких родственников не было, за исключением двоюродного брата отца, дяди Коли, жившего на другом конце деревни, точнее, пьянствующего на другом её конце. Он тоже надорвался, только брагой. Сам её гнал, сам её ел, пил, сам ею блевал, одним словом, как и отец, просто ждал, когда закончатся земные приключения.

Однако больше всего Кандидат не любил вспоминать начальную уездную школу. Учеба давалась совсем нелегко, потому что смысла в ней не было, – зачем считать коров, если их и так нет, а писать-то что? и на чем? – бумага была на вес золота. Вдобавок ко всему соученики, вначале не трогавшие хлипкого пацаненка с тощей шеей, стали задираться и перестали его брать в мальчишеские игры. Да еще самый противный из них, он же заводила, Васька Игнатьев, стал дразнить его Филином. Однажды Филин решил отомстить и Ваське и всем остальным. Он как-то подкараулил директора школы и рассказал ему всё и про всех. Как Васька подпалил школьный забор. Хоть вовремя потушили, но виновного так и не нашли. Как тот же Васька с Федькой и Пашкой подшутили над деревенским конюхом – тот валялся пьяный на дороге, а пацаны его раздели до исподнего. Список был длинным. На следующий день наказание оказалось тоже долгим. Пацаны, кто с опухшим ухом, кто с синяком под глазом, кто хромая, загнали Филина в угол школьной избы и долго били. А Васька Игнатьев так тащил его за ухо, что сломал его, но самым обидным было то, что в дверях его поставили на четвереньки и наградили увесистым пинком под зад. Последнее, что помнил Филин, – это презрительный взгляд Васьки, который плюнул ему вслед и закрыл дверь в избу.

Больше он в школу, конечно, не вернулся, начал работать в колхозе и у себя в огороде, но обиду забыть так и не смог. Ярость и злость наполняли Филина, как кровь наполняет клопа, почти ежедневно. Ему снилось, как Васька его убивает, топит его в реке, сжигает в избе, толкает вниз с обрыва. Со временем это притупилось, но не пропало. Так прошло еще три года. Но однажды исчезло навсегда.

В тот день к ним в деревеньку заехал обоз с комсомольской бригадой, охраняемой красноармейцами. Бригада выполняла план сбора, точнее, отбора зерна и птицы у зажиточных крестьян и у тех, кто в колхоз не желал. Не гнушались ничем, судя по нагруженным подводам, брали даже инвентарем. Все дворы деревни объехали за час, издалека было видно, что кроме навоза брать нечего. Остановились в последнем дворе, у Игнатьевых. Братья Игнатьевы были работящими крепкими середнячками. Старший, Владимир, был женат и воспитывал сына Ваську, младший жил вместе с ними под одной крышей.

Обозы остановились возле их подворья. Братья распахнули небольшой амбар, заполненный почти доверху сеном, но плана по сбору сена у комсомольцев не было. Командир бригады, молодой парень в косоворотке, подпоясанный тонким шнурком, устало спрыгнул на землю:

– Да, значит, и у вас пусто.

– А чего быть полно-то, товарищ, вона сеять-то нема было чем, – отозвался старший брат и сплюнул на землю. Командир уже подал знак сбора, но рядом оказался Филин. Он слышал, как Васька когда-то хвастал секретным подполом в амбаре и все пацаны восторженно слушали про семейные богатства Игнатьевых. Филин подошел к командиру и негромко произнес: