Серый рассвет с едким, будто физически осязаемым болотным туманом, который залезает в рукава мокрых и тяжелых от воды шинелей, пробирается за воротник вместе с каплями, сбитыми ветром с деревьев. Лихорадочный блеск глаз из-под натянутых на них пилоток с защитного цвета звездочками. Надсадный кашель с шумом застуженных легких. Черные руки, упорно полирующие вытертый до блеска черенок лопаты. Вверх-вниз, вверх-вниз, как вечный двигатель, солдатская спина и потный пар над серыми шинельными спинами. Приближающийся рев «Юнкерса», вой, разрывающий душу, и а-а-а-а-х-х-х-х… Вулкан грязи до неба. Лицом – в стылую грязь, лопату – на голову, чтоб хоть как-то защитить себя от воющей смерти. Шлепки падающей земли по парящей спине и шее. А-а-а-а-х-х-х-х – в небо только уложенные рельсы и шпалы узкоколейки. Рев проходит над кромками деревьев и удаляется, возвращая разум откуда-то из пустого желудка, куда его забил страх. Грязно-серыми призраками – опять туда, к порванной бомбой артерии, и опять спина вверх-вниз, вверх-вниз, ровняя насыпь. А на других таких же спинах и плечах – рельсы, шпалы, ящики с патронами и снарядами. Туда, где задыхаясь в болотах, сражается, погибает, но не сдается героическая Вторая ударная армия. Туда – вагонетки с грузом: сапоги и ботинки, без которых гангрена и смерть, туда – мешки с сухарями и консервами. Оттуда – черные тени раненых, скелетики маленьких старичков с глазами на пол-лица, дети окружения. Оттуда – свист и вой летящих снарядов, и опять в ледяную воду – воронки, и опять – хоть как-то сжаться, вгрызться в жидкую, пахнущую сгоревшей взрывчаткой и болотом землю, а потом выгнать страх и строить. Отнести в еще дымящуюся воронку разорванные тела своих товарищей, уложить на наспех срубленный еловый лапник; ботинки, шинели – долой, живым они нужны. Глаза с качающимися в них верхушками елей закрыть черной рукой, сломанную лопату – на лицо, чтобы белое еще человеческое лицо не марать жижей. Минута молчания, в которую каждый думает, что скоро и его час. И дальше – вверх-вниз, вверх-вниз парящими потом спинами. До следующего визга, или воя, или до победы, или до конца.

Их было одиннадцать. Одиннадцать солдат в воронках у узкоколейки. Одиннадцать тех, чьи имена теперь известны только Богу. Одиннадцать героев, чьим единственным оружием были лопаты и кирки, и они не ушли со своего рубежа, они остались на нем на долгие семьдесят пять лет. Мы, обыватели, часто видим подвиг в ярком свете блестящих штыков, пулеметных очередей. В детских мечтах подвиг всегда заканчивается блестящей победой и не менее блестящей наградой на груди. В юношеских – общим признанием твоих осязаемых заслуг и почетом. И только в зрелом возрасте лишь немногие понимают и осознают, что подвиг – это монотонная, долгая, мало кому заметная, порой грязная работа, выполненная на совесть. Работа, не отмеченная наградами и признанием, работа, позволившая кому-то просто выжить. Может быть, для того, чтобы совершить что-то по-настоящему высокое и яркое. Та работа, которую делают большинство честных и не известных никому людей, работа, в которой нельзя схалтурить, недоделать, бросить, убежав за чем-то более ярким и красивым. Такая работа, которую ежедневно делали большинство солдат той войны. Та, которую сделали эти одиннадцать героев с лопатами вместо развевающихся знамен и винтовок. Каждый раз, вставая заново на свой рубеж под обстрел и бомбежки. И не наше право судить и оценивать глубину и условия их подвигов: закрывших собой амбразуры дотов, таранивших немецкие танки и самолеты или день за днем вверх-вниз бросавших лопатами землю, подставляя парящую спину под бомбы и снаряды. Они все – наши герои, нуждающиеся в нашей с вами памяти. И нам необходимо раньше осознавать, что делать работу на благо своей страны изо дня в день на совесть – это и есть подвиг.