Она ужасно скучала по нему, по его неизменной доброте, его тихой мудрости и любви к печатному слову. Однако дух Фрэнка все еще витал здесь – в старых бронзовых часах с позолотой, стоящих на каминной полке, потертом кожаном кресле возле окна, его заветной коллекции викторианской классики, каждый том которой до краев наполняли отголоски славно прожитой жизни. Перед переездом Эшлин немного обновила интерьер, в результате чего возникла эклектичная смесь викторианских форм, современного искусства и предметов ручной работы – все это на удивление хорошо сочеталось с высокими окнами квартиры и неоштукатуренными кирпичными стенами.

Зайдя на кухню, она разогрела в микроволновке остатки вчерашнего гунбао и доела его прямо из коробки, стоя над раковиной. Не терпелось погрузиться в «Сожалеющую Белль», но относительно еды и книг Эшлин держалась строгого правила: либо одно, либо другое, но никогда вместе.

Наконец, сменив джинсы на трикотажные штаны, она достала книгу из сумки, включила забавный самодельный торшер, найденный на распродаже прошлым летом, и устроилась в старом кресле у окна. Пару минут просто посидела с книгой на коленях, готовясь к эмоциональной буре, которая, как она знала, приближалась.

Затем вздохнула и открыла первую страницу.

27 марта 1953 г. Нью-Йорк

Вероятно, ты удивишься тому, что я взял на себя такой труд. И задашься вопросом: почему после стольких лет я решил осуществить подобный проект – написать книгу. Поверь, в начале я и не задумывался о книге. Все началось с письма, с очищающего душу излияния, которое на самом деле не собираются никому посылать. Однако, едва мое перо побежало по бумаге, я обнаружил, что мне нужно очень много сказать. А сожалений накопилось столько, что не уместить в одну страницу. Или даже в несколько. И тогда я перешел к пишущей машинке – старому отцовскому «Ундервуду № 5», – за которой я сейчас и сижу, выколачивая слова, которые глотал уже дюжину лет, и вопросы, которые продолжают меня преследовать.

Как? Как, Белль?

Даже сейчас, после всех ошибок, которые я совершил в своей жизни – а их было немало, – о тебе я сожалею больше всего. Ты была главной ошибкой всей моей жизни, моим единственным сожалением, тем, что нельзя ни простить, ни забыть – ни мне, ни тебе.

Случаются в жизни потери, которые невозможно предвидеть. Бывает, горе приходит из темноты и выбивает землю из-под ног так быстро и ловко, что к этому не подготовишься. А иногда видишь занесенный кулак. Видишь его и просто стоишь, позволяя ему опрокинуть тебя навзничь. И позже – годы спустя – снова и снова спрашиваешь себя: почему я был таким дураком? Вот таким ударом ты и стала для меня. Потому что с самого первого вечера я видел, что будет дальше. И все равно позволил тебе сбить меня с ног.

Воспоминание о нашей встрече до сих пор не дает мне покоя, как раковая опухоль, которую никакое количество прожитых лет не в состоянии сократить, и сейчас обращение к ней не приносит мне удовольствия – но, может быть, наконец даст мне немного покоя. И поэтому я должен решиться и сделать шаг назад во времени. Вернуться к тому вечеру, когда все началось.

27 августа 1941 г. Нью-Йорк

Я осматриваю танцевальный зал отеля «Сент-Реджис», стараясь не дергаться во взятом напрокат костюме. Ничто так не выдает в человеке самозванца, как неловкое ерзание, а я, безусловно, самозванец.

Глядя на собравшуюся компанию – промышленников и их изнеженных светских жен, запивающих крабовые слойки охлажденной «Вдовой Клико», – можно почти забыть, что когда-то существовало такое явление, как Великая депрессия. Возможно, потому что кризис меньше коснулся этого блестящего, затянутого в шелка общества, чем остальных, припася худшее для людей с более скромным достатком.