В другой раз, его жертвой стала молодая девушка, что шла из соседнего села, он застал её на берегу реки, когда она умывалась после работы. Она взглянула на него и увидела лишь зверя, который шел её убить. Она крикнула от ужаса, но он не услышал, он уже не слышал человеческих слов. Он был лишь охотником, она лишь добычей.

Ночь, обычно окутывающая Иерихона плотным, непроницаемым мраком и безумием, словно темная, липкая паутина, на этот раз казалась немного иной, словно она сама была поражена некой странной, необъяснимой тревогой. Проклятие, словно голодный, уставший зверь, на мгновение ослабило свою цепкую хватку, оставив ему крошечный просвет в сознании, словно узкую щель в темной, сырой пещере, через которую пробивался слабый, дрожащий луч света, неуверенно освещая его мрачный внутренний мир. После очередного убийства, после той кровавой, жестокой вакханалии, что развернулась у тихого берега реки, когда он лишил жизни молодую девушку, чья жизнь только начиналась, он остался стоять посреди мрачного, безмолвного леса, тяжело дыша, словно измученный, загнанный зверь, уставший от бессмысленной охоты. Но, в отличие от зверя, в его душе не было ни удовлетворения, ни чувства победы, ни даже покоя, лишь жгучая, нестерпимая боль, словно раскаленным железом прижгли его сердце. Проклятие отступило на одно-единственное, мимолетное мгновение, словно дав ему крошечный шанс на спасение, и его разум, словно пробудившись от кошмарного, бесконечного сна, начал медленно, с трудом возвращаться к реальности, а вместе с этим возвращалась и его память, его прежняя, счастливая жизнь, которая казалась ему сейчас далекой, словно сказка, которую он читал давным-давно.

В его голове, словно старые, пожелтевшие фотографии, начали всплывать образы, словно кадры из старого, потертого фильма: залитое ярким солнцем, бескрайнее поле, простирающееся до самого горизонта, запах свежескошенной травы, терпкий и сладкий одновременно, неумолчное пение птиц, звонкий, заливистый смех детей, резвящихся на лужайке. Он увидел себя, молодого, беззаботного и счастливого, бегущего по полю, босоногого, с соломенной шляпой, небрежно нахлобученной на голову, а за ним, смеясь, бежала его мать, ее лицо, такое доброе и ласковое, светилось изнутри теплой, лучезарной улыбкой, а ее глаза, карие и светлые, смотрели на него с безграничной любовью, словно в них был заключен весь мир. Он помнил ее теплые, ласковые руки, которые нежно обнимали его, ее нежный, мелодичный голос, который пел ему колыбельные перед сном, ее запах свежеиспеченного хлеба и душистых трав, который всегда царил в их маленьком, уютном доме. Он помнил, как они вместе работали в поле, собирая обильный урожай, как вечерами сидели у камина, слушая захватывающие сказки и старые, мудрые истории, которые она рассказывала ему, ее голос звучал, словно музыка. Эти воспоминания были такими яркими, такими живыми, словно он мог почти физически почувствовать тепло ее рук, ее нежные объятия, ее мягкие поцелуи, словно он вернулся в то беззаботное, счастливое время.

Эта внезапно нахлынувшая волна воспоминаний пронзила его сердце, словно острый, закаленный клинок, вызывая в нем такую сильную, нестерпимую боль, что он едва сдержал громкий крик, словно раненый зверь. Ему казалось, что его сердце сейчас разорвется на мелкие осколки, что он больше не сможет выносить этого нестерпимого, душераздирающего контраста между тем, кем он был когда-то, и тем, во что он превратился сейчас, между светом и тьмой, между любовью и ненавистью. Он понял, что в нем все еще осталась крошечная, почти незаметная искра человечности, которая продолжала тлеть под толстым слоем пепла проклятия, не давая ему полностью погрузиться в пучину безумия, не давая ему окончательно превратиться в монстра. И эта искра боли, эта искра памяти, стала его проклятием и его спасением одновременно, она давала ему надежду на возвращение, но в то же время мучила его невыносимым осознанием того, кем он стал, осознанием того ужаса, который он причинил ни в чем не повинным людям.