Вот уже третью неделю ветер традиционно дул сразу со всех сторон, путаясь в лабиринтах быстросохнущих переулков, шевеля ласково арматуру и игриво швыряясь в глаза горожан смесью песка, реагентов и соли. Снег на стремительно оголяющихся газонах даже не таял, он на глазах испарялся.

Март смеялся. Он праздновал сокрушительную победу над унылой и вязкой серостью Петербургской зимы. Высовывал в узкие щели между поребриками и тротуарами длинные белые языки сумеречных туманов, замерзающие по утрам в коварные полосы гололедицы. Он выбрасывал яркие солнышки мать-и-мачехи, ошалевшие от собственной наглости и удивленно взирающие с газонов на прохожих, вдруг скинувших зимние шубы и толстые пуховики.

Март плакал теплыми, проливными дождями, нещадно смывающими с города серость и грязь. Капризный первенец долгожданной весны, он раскидывал крохотные меховые комочки по веникам ив, надувал толстые круглые почки на липах, вытаскивал из черного дерна робкие светлые нити травы.

Всеобщее северное сумасшествие. И прогнозы погоды твердили: весна не отступит. Она твердо решила влезть в узкую дверь гранитного замка суровой северной столицы, и распахнуть его окна навстречу зеленому лету.

Ева сидела на кухне, пила утренний кофе и слушала гомон помоечных воробьев, громких хором поющих гимн безумию марта.

Зима завершилась. Она пролетела со скоростью мысли. Только вчера они вместе с Ильей возвращались из Княжпогоста, а сегодня уже на дворе предпоследний четверг суматошного месяца. И в ближайшие выходные им предстоит новый выезд. Снова. Опять.

Заветное зеркальце снова лежало на блюдце. Темное стеклышко и горящая в глубине его звездочка. Ева мрачно смотрела на артефакт, словно надеясь, что знак приворота рассеется. А он все горел, мягко пульсируя, словно вторя биению сердца. Только чьего?

Какой он, ее суженый-привороженный?

Илья это как-то однажды спросил, когда она наконец-то решилась поведать ему все детали того ритуала. Не смогла ему Ева ответить. Одно только помнила точно: во взгляде мужчины не было даже следа любопытства. Он смотрел так, как будто бы юные барышни на его светлую голову падали ежедневно.

Действительно светлую. Длинные белые волосы, гладкими лентами мягко спадали на обтянутые тонким шелком белой рубашки мускулистые плечи. Мужественное лицо, черные брови, капризные пухлые губы. Красивые длинные пальцы, титановое кольцо. Эта улыбка, практически ласковая, снисходительно-всепрощающая. И взгляд глаз голубых. Понимающий, завораживающий. Так смотрят священнослужители и проповедники всех конфессий на свою бестолковую паству. Так довольные собой птицеловы улыбаются птичке редкого вида, влетевшей в тщательно расставленную ловушку.

Только теперь Ева видела и отчетливо понимала: ритуал не был случаен. Ее, девушку сдержанную и благоразумную, лучшую выпускницу математического интерната аккуратненько подвели к тонкой грани. К поворотной точке, воздействие на которую меняет реальность.

И не предвещало беды ведь вообще ничего! Обычный и незатейливый выпускной, радостный и хмельной, когда школярская голова кружится от оглушающих перспектив, от пьянящего теплого ветра, вдруг подувшего из распахнутых настежь дверей новой жизни на дурные их головы.

Дышать полной грудью, покорить целый мир, нырнуть в него с головою и... Еще кружить головы всем парням и мужчинам. Удовольствие, запрещенное прежде. На этом она тогда и погорела. Сама, собственноручно. В кои веки подруга Светлана попыталась ее удержать, удивив несказанно.

Смутно вспомнился бар в Петергофе, какие-то пьяные люди, казавшиеся симпатичными, танцы медленные в обнимку с каким-то мужчиной, пьяные поцелуи, потом караоке...