И вот, только я достигла какого–то равновесия, позволила себе жить в Эрмиде без оглядки на земное прошлое, самостоятельно принимать решения, отстаивать их перед Рагнаром, как явилась мама и принялась усердно напоминать, что я ещё ребёнок, который должен во всём её слушать и подчиняться.

Но ведь для того, чтобы я вела себя как ребёнок, нужно и заботиться обо мне так, словно я дитя. Держать при себе, любить, холить, лелеять, не отпускать. Она знала, что в Ургран я сбежала от обиды и злости, могла бы, как взрослая и умная женщина, дать мне несколько дней на эмоции, а затем приехать и просто обнять. Большего мне и не надо было!

Но нет. Они радостно проводили медовый месяц и настолько не интересовались моей жизнью, что я не получила не то, что ни одного визита, а ни одного письма. И ведь не спишешь на медлительность почты или сожранных в полёте почтовых голубей— здесь работают классические магшкатулки, в одну положил письмо, из другой достал через долю секунды.

Можно было написать одну записку: «Как ты, моя хорошая? Я скучаю» и всё! Всё! Я бы её простила, залилась слезами и попросила Рагнара отвезти меня к маме на выходные, а он бы ни за что не отказал. Пусть и её магия не дружит с моей. Он, здоровенный мужчина, и то больше знает о чувствах молодой девушки, чем её родная мать.

Теперь же одно мамимо присутствие выбивало из колеи. Любая фраза раздражала. Я искала двойные смыслы в каждом слове и не могла расслабиться ни на мгновение.

Я не могла её простить. Не находила внутренних сил. А потому провела в душе так много времени, чтобы на полноценную беседу с мамой времени не осталось— завтракали здесь в строго определённое время.

Вышла недовольной и злой, ещё и потому, что Огонёк бубнил, мол, я издеваюсь над ним и совсем не берегу, а потому ему срочно нужно окунуться в чашу с маслом или слопать пару десятков сочных стейков с кровью. Спорить при маме с ним не могла, пришлось попросить его подождать официальных извинений. Паршивец заявил, что извинения требует с процентами за просрочку и сейчас достанет бумажку с карандашом и начнёт высчитывать, сколько столетий мне потребуется, чтобы залечить его глубокие раны.

«Безжалостно нанесённые!» – добавил он с выражением в голосе. Сам же вовсю фантазировал о сосисках, мясе с кровью и целом поле пшеницы.

«Троглодит ты», – беззлобно пожурила его я, на мгновение дав волю эмоциям.

– Чего ухмыляешься? – спросила мама, уловив мою реакцию на выходку Огонька.

– Думала о своём, – ответила, направляясь в гардеробную.

– Я хотела с тобой поговорить до завтрака.

– Тебе не удалось, – бросила через плечо.

– Ты как говоришь с матерью?!– рявкнула она возмущённо.

Я обернулась. Посмотрела на неё серьёзно и грустно.

– Мам, ты не находишь, что мне есть, за что на тебя обижаться? – спросила тихо.

– Не нахожу! – заявила она, топнув ногой.

– Спускайся к завтраку, – ответила я ещё тише и зашла в святая святых и свою давнюю мечту – личную гардеробную.

– Алеся!– Я услышала, как мама направляется следом и недовольно выдохнула.– Ты слишком многое себе позволяешь!

Переодеваться под её недовольным взглядом не хотела, потому взяла свободное платье и накинула прямо на влажное полотенце, дёрнув последнее за уголок и скинув на пол. Туда же улетело и полотенце, которым я ранее обернула влажные волосы.

Посмотрела на маму. Она застыла в дверном проёме, вцепившись руками в косяки и заблокировав тем выход. Глаза бешеные, крылья носа раздуваются. Ненавидит, когда ей перечат.

– Нам пора спускаться к завтраку,– произнесла, игнорируя её вопли.

Не знаю, отчего я вдруг взялась подражать Рагнару, но и тон, и сухое безразличие в голосе звучали точь–в–точь.