Балда, куда она побежит, если вокруг забор! И я баран, местности не знаю. Стоп, а я закрыл ворота? Да, закрыл. Они автоматические. Чёрт, а калитка есть?

Бегом я пересёк двор. Пролетел мимо распахнутого Крузера, заглянул внутрь. В багажник. Покружил мимо куч строительного мусора, песка, щебня, каких-то жбанов. Адреналин бил по вискам. Возникло странное ощущение, что я снимаюсь в «Пятнице, тринадцатое», только мне забыли дать в руки пилу. Эта Муха наверняка так и думает!

– Женя! – проорал я в глухую темень.

Тронул ручку калитки, та легко поддалась и, кажется, ещё хранила тепло ладошки. Я метнулся наружу.

– Женя!

Не дура, с дороги свернула. Но куда? Вокруг же ни черта нет, один пустырь с облезлым кустарником, камыши, лесополоса и километр до железной дороги. А если девчонка по шпалам до города двинет? Она же сообразительная, как выяснилось! Сердце рухнуло в желудок. Голову снова повело. Я обеими руками удержал её, словно поставил на место.

Нет, далеко балерина бы сбежать не успела, она не рейнджер.

Я включил фонарь в телефоне и осветил чёрные заросли.

– Глупая! Женя! Ты же меня подставляешь и себя! – гаркнул я в промозглую ночь.

Вдалеке завыла собака. Я застыл, затем сделал пару намеренно громких шагов и перевёл луч фонаря к камышам у Дона, плескающего совсем рядом. А сам весь превратился в слух. Пусть думает, что иду туда. Ледяной ветер охладил саднящую над виском рану. Заколыхал ветки стоящих на пригорке мёртвых акаций, серо-синие, как призраки степи, сухие будыли. Я сделал ещё пару фальш-шагов и буквально шестым чувством уловил шевеление в кустах с противоположной стороны от дороги. Попалась!

Я ломанулся туда, ломая сухостой, как бешеный лось в весенний гон. Шорох прекратился. Ясно, Муха затаилась. Но поздно, красавица, я уже понял, где ты. В несколько прыжков я оказался у раскидистых голых веток безымянного куста. Луч фонаря вглубь высветил розовое пятнышко. Забилась, как мышка.

– Женя, я вижу тебя, вылезай! – рявкнул я.

Ни звука в ответ. Да что я тут шутки играть с ней буду? Сколько можно?

Продолжая светить фонарём, я выждал несколько мгновений. А потом со страшным треском разворошил, сломал и раздвинул ветвистую преграду, царапая руки. Наклонился и оказался нос к носу с беглянкой. Она сидела на земле, втянув голову в плечи. Даже не глянув на меня, отвернулась и зажмурилась, словно я на самом деле собрался её убивать. Аж тошно стало.

Я протянул ей руку и примирительно сказал:

– Ладно, побегала и хватит, Женя. Пойдём в дом, простудишься.

Она мотнула головой, пискнула что-то нечленораздельное и подалась назад, но было некуда. От покатившейся слезы по щёчке скрутило в груди. Быть страшным гоблином оказалось противно. Тянуть её насильно тоже не хотелось. Куст проклятый весь на колючках и сучках – исцарапаю же!

Я встал на колени в паре дюжин сантиметров от неё. Полупрозрачная кроха сжалась в комок.

– Послушай, мороз, ветер, а ты в одном свитере.

Молчит и глаз не открывает, белая вся, как привидение. Дрожит. Обхватила руками коленки. Реально почувствовал себя маньяком-насильником.

– Евгения! Прекрати вести себя, как маленькая! Сама сказала, что взрослая! – рявкнул я.

Ноль реакции.

На меня накатил гнев – тут её спасаешь от простуды, от смерти, от чёрта лысого, а она выпендривается! Я выругался в сердцах, почувствовал, как что-то тянет за шиворот и дёрнулся. Принялся отдирать от себя одной рукой прицепившуюся к вороту рубашки колючку, и в голове опять резко заломило. От внезапной боли я громко втянул сквозь зубы воздух.

Женя открыла глаза. И мгновенно расширила их, увидев пятно крови там, где у меня дико саднило. Остатки слёз блеснули в свете фонаря, но выражение ужаса, наконец, исчезло.