В подтверждение народной приметы после холодной зимы выдалось жаркое лето. Тополиный пух залетал в открытые настежь окна горожан, пытающихся спастись от духоты. Дневное солнце плавило асфальт и не заходило ночью. Настала странная и тревожная пора белых ночей.

После работы набегавшаяся по жаре Женечка распахивала единственное окно своей комнаты, переодевалась в старенький мамин халатик и валилась на диван, тупо уставясь в телевизор. Усталость забивала воспоминания о свалившихся на нее разочарованиях и страхах. Тяжелые погодные условия сказались и на зайках. Не выдержав духоты конвейерного цеха, Ирка попала в больницу, по словам Толика, с «сотрясением мазок». Горевал он, как больное животное, забившись в нору своей комнаты и не выходя на кухню. В непривычной тишине Женя засыпала, часто забыв выключить телевизор. Так незаметно прокатились две первые недели лета. В середине июня Ирку выписали из больницы. Одним жарким вечером счастливое воркование воссоединившейся семьи заглушило незнакомые шаги в коридоре. Дверь в Женечкину комнату распахнулась сразу же после короткого стука. Ввалившийся без приглашения Славик тяжело опустился на диван. От неожиданности Женечка залепетала какие–то незначительные слова, торопливо застегивая распахнутый халатик и порываясь поставить чай.

– Не надо, – коротко отказался гость. – Что это у тебя? – показал он на общую тетрадку, лежащую на столике возле дивана.

– Стихи переписала… Ахматовой…

– Ахма–а–а–товой? – с какой–то враждебностью в голосе повторил Славик.

Он полистал тетрадку и прочел:

– И не надоело тебе? – Славик откинул тетрадку и посмотрел снизу вверх на Женечку. – А ну, иди сюда.

Своим телом он занимал почти всю комнату. Женечка отступила к двери, но не открыла ее, а только прислонилась. Славику пришлось подняться. Подойдя к Женечке, он сгреб ее в охапку и с треском рванул халатик. В его неотмытых от слесарной работы лапищах она почувствовала себя тростинкой. Тростинка прогнулась, пытаясь освободиться. На пол посыпались пуговицы от халатика. «На монпансье похожи», – как–то некстати пронеслось в голове Женечки. И уже потом, когда над ней нависло раскачивающееся лицо мужчины, обхватив его, она вдруг спросила:

– А ты русский?

– А какой же еще? Молчи сейчас, – обдал ее перегаром Славик.

В конторе довольно скоро выяснили, что Женечка забеременела. Рогина встретила эту новость с негодованием.

– Я тебе как говорила делать? А ты чего ушами хлопала?

– Так там соседи сидели. Мне неудобно было со всем этим на кухню выходить, – оправдывалась Женечка.

– Неудобно ей было… А аборт теперь удобно будет делать?

Женечка вспомнила мамин рассказ о том, что Миркин не хотел детей. Страшно представить, что ее могло бы и не быть, согласись мама на аборт.

– Я буду рожать, – тихо, но уверенно сказала она, отведя взгляд на любимый Египетский дом. Как ни в чем не бывало фараоны продолжали нести службу, охраняя подъезды.

– Анутин–то хоть знает?

– Вот думаю, говорить ему или не стоит.

Танька задумалась ровно на минуту, а потом взяла и поведала подруге историю своих страданий, связанных со Славиком, да приплела еще и Лельку.

– В общем, перетрахал тут у нас всех баб, и все ему, кобелю, мало, – подытожила Рогина.

Вопрос оказался решенным сам собой. Женечка написала маме в Гремиху. Оттуда пришел ответ с обещанием помощи, правда, небольшой, но зато ежемесячной. «Няньчить меня не жди. В отпуск хочу слетать погреться в Алушту. Очень уж здесь задувает и тоскливо».

«А я и не жду, – подумала Женечка. – Сама рожу, сама и воспитаю. И никто мне не нужен».