Мисс Кэвендиш похлопала ее по руке.

– Ты не могла и не должна была это знать. Я в любом случае рада, что ты пришла ко мне.

Сердце Фрэнсин пронзила печаль; она смотрела на лицо мисс Кэвендиш, такое любимое, на котором из года в год на протяжении многих лет появлялись все новые и новые морщины. И история их отношений была записана в каждой морщинке, образованной смехом и горем, которые они делили друг с другом.

– Я надеюсь, что умру во сне, – заметила мисс Кэвендиш с отстраненным выражением лица, как будто она уже видела свой конец. – Или в этом кресле, так, чтобы последним, что я увижу, стали это озеро и эти холмы. Тогда я умру легко. – Она моргнула и улыбнулась Фрэнсин.

Подавив горе, с которым она предпочла бы справляться, когда останется одна, Фрэнсин сказала:

– Я по-быстрому уберу дом и пойду.

– Ты слишком добра ко мне, Фрэн.

– Именно этого и хотела бы моя мать.

Старая дама кивнула, но мыслями она явно была далеко и глядела на свои любимые пустынные вересковые холмы.

Фрэнсин достала из-под мойки чистящие средства и начала убирать дом, как она делала каждый месяц. Это не заняло много времени, и вскоре она вернулась в гостиную.

Мисс Кэвендиш сидела в кресле все в той же позе.

Фрэнсин обеспокоенно наморщила лоб и отметила про себя, что надо почаще навещать старую даму, пока она не перейдет в мир иной.

– Ну, я пойду, мисс Си – нет, не вставайте, – и вернусь с более сильным средством, чтобы облегчить вашу боль.

– Да, Фрэн, пожалуйста, – рассеянно проговорила мисс Кэвендиш, не повернувшись. Она словно съежилась в своем любимом кресле и смотрела в окно, полузакрыв глаза, но Фрэнсин была уверена, что сейчас она видит перед собой отнюдь не озеро Уиндермир.

Охваченная еще более острой тревогой, Фрэнсин вышла из коттеджа и бесшумно закрыла за собой дверь.

– Бри! – позвала она, войдя в дом. И, торопливо пройдя через кухню, вышла во двор. – Бри! – позвала опять, заметив, что верхние ветки дуба колышутся под своим собственным ветерком. Затем, идя вдоль той стены, от которой не было видно кладбище, направилась к садовому сараю, стоящему возле курятника, загона для коз и маленького хлева, который она соорудила для своей коровы по кличке Маккаби; сейчас та ушла в лес, чтобы пощипать траву, но к вечеру вернется, как делает всегда. Все эти помещения для скотины находились рядом с величественным и красивым стеклянным зданием викторианской оранжереи, которую один из предков когда-то привез из Лондона, заплатив за нее немалые деньги. А с опушки леса доносилось гудение пчел.

Войдя в оранжерею, Фрэнсин на миг остановилась, вдыхая пряные пьянящие запахи торфа, коры и удобрения – последнее, разумеется, было не химическим, а природным. Со стеклянного потолка свисали орхидеи, привезенные из дальних краев, внизу раскинулись экзотические папоротники, каменный пол был увит редкими вьюнками, рядом с остроконечными побегами алоэ уже несколько месяцев цвели розовые цветы мединиллы великолепной. Это было частное собрание некоторых из самых редких растений в мире, за обладание которыми многие коллекционеры убили бы родную мать, но видеть их могла только Фрэнсин.

На старом хозяйственном столе стояли сотни старых банок из-под варенья, миски, маленькая горелка, ступки и пестик. Груда наполовину готовых деревянных кукол высилась рядом с кипой благовоний, изготовленных из асфодели. Пузырьки с эфирными маслами были аккуратно расставлены перед более крупными склянками, содержащими густые мази. Каждое из этих снадобий было по-своему ценным, ингредиенты для них были собраны точно в урочное время, и все они были приготовлены так, как предписывала древняя премудрость, которой Фрэнсин научила мать.