– Ты не должен говорить родителям об этом, – сказала тетя. – Мама ужасно расстроится.

Однако дома мои страхи рассеялись, и, не удержавшись, я похвастался своей смелостью в противоборстве с похитительницей. Впрочем, мой рассказ возымел совсем не тот эффект, на какой я рассчитывал: мама упала в обморок, а тетя Нэнси тут же разрыдалась.

– Это была та самая нищенка, что сидела у наших дверей всю неделю, – всхлипнула она.

– И около школы еще до Рождества, – добавил я.

Все трое молча уставились на меня.

– Около школы? Ты совершенно уверен? – строго спросил папа.

Я кивнул.

– Она там продавала цветы почти каждый день.

Мама опять начала плакать, и я очень быстро пожалел, что не послушался тетю.

– Ступай в свою комнату, Эдди, – распорядился папа.

– Но, папа, я же не виноват!

– Сейчас же, – неумолимо прибавил он.

День или два прошли в приглушенных разговорах и слезах. Порешили на том, что сразу после вакаций я отправлюсь в другую школу, за городом.

– Там ты будешь в безопасности от этой черни, – прошептала мама, целуя меня в лоб. – Я не перенесу, если с тобой случится что-нибудь плохое, милый мой.

– Я тоже, если что-то случится с тобой, – шепнул я в ответ.

Вскоре меня отослали от моей дорогой мамы, чтобы ни одна гнусная торговка цветами в Лондоне не могла угрожать мне.

Куперз-Армз, Роуз-стрит, Ковент-Гарден

12 апреля 1784 г.

Роза моя, маргаритка моя, моя колумбина!

Глядя на каждый цветок, я о вас лишь одной вспоминаю![8]И думаю: отчего же прислал я вам незабудки, чтоб вы не забыли меня? И розмарин – для памятливости[9]. Молю, любимая! Иль ты меня забыла? Да если б я попробовал открыть все, что таится в сердце, я ходил бы с душою нараспашку, и глупцы ее бы мне в два счета расклевали, а от вас нет ни словечка с самого четверга. Ужель я только тень, комедиант, паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый?[10]Ужель я вами больше не любим?

Под рукою вашего отца мы – все равно что под злосчастной звездой, как сказано в «Ромео и Джульетте»[11]. Суббота – вот день, чтоб взять свою судьбу в собственные руки. Посему готовьтесь радостно к уходу: идем мы не в изгнанье – на свободу![12]Отец ваш вас простит, когда вы вернетесь в законном браке со мной. Какой отец откажет в счастье своей единственной дочери?

В ожидании вашего ответа и поцелуя,

Генри.

Аппер-Брук-стрит, 20, Мейфэр

13 апреля 1784 г.

Генри, милый!

Как я могла забыть вас? Неужели вы считаете меня столь непостоянной? Мое сердце принадлежит лишь вам одному. Только, пожалуйста, не вспоминайте Джульетту, Дездемону и Офелию, думая обо мне! Умоляю, держитесь лишь одной из пьес Барда – о любви и со счастливым концом. Что вы скажете о «Сне в Иванову ночь»? Сюжет ее отражает нашу историю, точно зеркало. Воистину: нередко я читал и слышал предания об истинной любви: она нигде не протекала мирно[13].

Последние несколько дней я пыталась убедить отца, что я в свои шестнадцать уже не дитя – которое он, к тому же, намерен выдать замуж за мужчину двадцатью годами старше, уже похоронившего первую жену. Брак должен заключаться по любви, однако отец наверняка прибег бы к закону афинскому[14], будь у него такая возможность. Его совершенно не заботит то, что я не испытываю к этому банкиру никаких чувств. Он печется лишь о деньгах и положении – и угрожает за непокорность его воле лишить меня и того и другого.

Будет ли любовь ваша прежней, когда вы останетесь всем, что есть у меня во всем свете? Жду вашего письма.

Ваша

Элизабет.

Куперз-Армз,

Роуз-стрит, Ковент-Гарден

14 апреля 1784 г.

Любовь моя!

Нет, одной пьесы совершенно недостаточно, чтобы раскрыть перед вами мои помыслы. И если бы, чтоб убедить вас стать моей, пришлось мне обокрасть Шекспира до последней строчки, я сделал бы это не задумываясь!