Там вовсе не обязательно говорить – всё и так понятно. Как в присказке Шу́та: просто знаю. Лучшего определения и не придумать!

И ни о чём не нужно спрашивать. Словно постоянно находишься в сфере присутствия каких-то могущественных существ, подобных или даже несказанно более величественней выписавшего мне туда путёвку архидиакона. Покорность! И не то чтобы именно силе. Умиротворение в совершенном знании того, что нечто свершилось, но уже никогда не закончится. И непрекращающееся насыщение от сообщаемой светом любви.

При жизни я не питал особой любви к матери и не умел по достоинству ценить её заботу. Но в том нетварном свете мне было дано почувствовать это. И там материнская любовь словно катализировала ответные чувства. Осознавая вину, я склонялся перед ней, обещая исправиться, изменив свою жизнь, и тем самым оправдать те возлагаемые на меня надежды, которые она хранила в сердце и с горем пронесла через жизнь.

После увещаний наступали мгновенья восторга. Я будто снова становился младенцем и видел её молодой и беззаботной. И внимая её неподдельной радости, и сам истинно радовался. И эти мгновения были для нас вечностью и спокойствием.

А потом я вернулся.

В себя я приходил постепенно. То видел его, то вновь засыпал, чтобы вновь увидеть её, но, кажется, больше не умирал. И опять видел его: как он сидел и дремал на своём стуле, как отпаивал меня своим кофе. И успел разглядеть, что я уже у себя в комнате, на кровати и, вроде бы, всё – как всегда.

Когда погас свет, почувствовал, что снова наступила ночь. Вдруг услышал выстрелы, кто-то снаружи налетел на дверь и сполз вниз. Затем – вой сирены, крики и новые выстрелы. Но мне не было страшно, потому что я чувствовал присутствие соседа, и лишь с любопытством прислушивался, пытаясь понять, что происходило за дверью. Почти до утра был слышен чей-то топот и раздавались громкие голоса. Что-то шуршало, что-то волокли по полу. И я снова забылся. Но утром, как обычно, зажёгся свет, и я обратил внимание на то, что в моей комнате оказались кресло деда и его кофемашина. Старик же всё сидел на стуле и дремал.

– Почему ты не увёл меня отсюда? – спросил я. – Нас могли застукать. И чего доброго – стукнули бы чем-нибудь.

– Ты прав, – ответил старик. – Мог один. Но не успел. А ментам было не до нас, потому что у них висяк.

– Откуда ты?.. А, ясно, – знаешь, типа.

– Да нет. Просто подслушал.

– Хм, – подивился я. – Менты, висяк – ты и слов-то таких знать не должен. Да и негоже произносить такие слова… святителям.

– Ты это о чём сейчас? – проморгался, наконец, сосед.

– Да о ментах, о ментах, успокойся. И о висяках, конечно. О чём же ещё?

Дед, вроде, успокоился и притих.

– Так слышь, дед, – начал я докапываться. – Откуда ты всё-таки слова эти знаешь? По фене, что ли, ботаешь?

– А слово «бомж» разве не грубо звучит? – неожиданно спросил он.

– Ну, согласен… А при чём тут?.. И чё ты привязался ко мне с этим словом?!

Старик помолчал, а потом решил высказаться:

– Там, за дверью, один сначала шмальнул, потом крикнул: менты, менты! И убежал. Вскоре прибежали эти… Ну, менты, наверное. Потом ещё понаехало. Переговаривались, значит, между собой. Про висяк этот… Так что таким опытным бомжам, как мы с тобой, не трудно догадаться, что было дальше… Два плюс два сложить.

– Да, дед… А про «шмальнул» тебе, значит, висяк нашептал перед тем, как коньки отбросить?

– Не, в книжке одной вычитал. Про ментов.

– Ишь ты! В книжке, говоришь? И не из той ли книжки ты мне всё это впариваешь? Про ментов, которым, типа, не до нас? Где ты таких ментов видывал, чтобы из-под носа подозреваемых упускали? Вот они, пожалуйста – на блюдечке с голубой каёмочкой, готовенькие, бери и дело стряпай. И они, типа, внимания не обратили! И место преступления по миллиметрику не обшарили – по части улик, там, или свидетелей!..