– Ничего. Только лучше, чтобы человек по собственной воле от пьянства отказался. Не от водки, – подчеркнула Глория, – а от чрезмерного ее употребления. Вы меня поняли?
– Сам Пашка нипочем не откажется, – забормотала просительница, осторожно завязывая камешек в чистый носовой платок, извлеченный из-за пазухи. – Он завзятый. С детства такой был. Ни в чем меры не знает! Едва техникум закончил, на заработки подался. Сначала в Москву, потом в Тюмень ездил, потом еще куда-то. Прикатит домой, как снег на голову, пьет, гуляет, сорит деньгами-то… нет чтобы матери сарай починить, крышу поправить…
Глория ее не слушала, думая о том, что насилие над человеком даже с благой целью – не самое правильное воздействие. И последствия такого воздействия могут быть непредсказуемы…
Москва
Бывшие одноклассники вышли из ресторана. Лавров – сытый и довольный, Рафик – взъерошенный и смущенный. Он понимал, что не сумел убедить школьного товарища в серьезности своих подозрений. Тот обещал разобраться, но с изрядной долей скепсиса. Творческие люди-де впечатлительны, им всякое померещиться может.
– Не так страшен черт, как его малюют, – на ходу бросил Лавров, направляясь к черному внедорожнику на парковке.
– Твой? – спросил Грачев, глядя на сверкающий «фольксваген-туарег».
– Служебный, – уклончиво ответил Роман. – Тебя подвезти?
– Нет, спасибо… то есть да, да! – спохватился художник. – Если ты не занят, я бы попросил…
– Я на работе. Но могу уделить тебе еще час. У меня шеф вредный. Трезвонит каждую минуту и требует отчета, где я нахожусь, что делаю. Вот, слышишь?
Сигнал мобильника подтвердил его слова. Лавров сбросил звонок и повернулся к Рафику.
– Садись, горе луковое. Куда везти-то?
– В мастерскую… если тебе не трудно.
По дороге художник молчал, и Лавров мог без помех обдумывать его историю. Со слов Рафика выходило, что Артынов вступил в сговор с дьяволом и тот наделил его сатанинской гениальностью, которой раньше и в помине не было. Естественно, не бескорыстно, а взамен на душу. Теперь картины Артынова изумляют чудесной игрой красок и поразительной живостью. Казалось, люди, изображенные на полотнах, вот-вот задышат, в их жилах побежит кровь, а волосы зашевелятся от ветра.
Такое мастерство снискало Артынову быструю славу, и он начал брать за портреты приличные деньги. Раз от разу ставка, назначенная им за свою работу, существенно возрастала, но клиентов не убавлялось. Вдобавок ко всему Артынов начал запирать дверь мастерской на ключ, чего раньше никогда не делал.
«Каждый живописец мечтает о собственной «Джоконде», – разоткровенничался Грачев. – Шедевре, который останется после него в веках и будет восхищать потомков. Похоже, Артынов ищет натурщицу, способную стать моделью для его «Джоконды». Вообще-то он бесстыжий плагиатор!»
«Как это? – удивился бывший опер. – Он что, копирует чужие полотна?»
«Почти. Артынов берет за основу известную, знаменитую картину и повторяет ее в деталях, но с другой натурщицей. Его любимый художник – Боттичелли. Видел «Рождение Венеры?»
«Ну видел, – с трудом припомнил Лавров. – Репродукцию. И что?»
«А то, что Артынов вместо боттичеллиевской Венеры пишет другую женщину – в том же окружении, в той же позе, в тех же красках, – но с другой фигурой и другим лицом. Публика в восторге!»
«Разве это плагиат?»
«Формально не придерешься, – признал Рафик. – Каждый волен писать то, что в голову взбредет. Выставлять такое уважающие себя галереи не станут, но публика млеет от восхищения. Состоятельные поклонники таланта Артынова наперебой предлагают устроить выставку в принадлежащем им помещении, но Сема крутит носом. Представляешь, как обнаглел?»