И в этот едва ли не самый горький час жизни луч радости проник в душу Джесс одновременно с первыми лучами начинающейся зари, рассеявшими мрак ночи. Она решила пожертвовать собой ради сестры, и вот почему на ее лице появилась улыбка счастья, ибо есть счастье в самопожертвовании, как бы ни звучали эти слова. Сперва ее женская натура возмутилась при этой мысли. Зачем должна она отказываться от земного счастья? Ее право было равносильно праву Бесси, и она знала, что, несмотря на всю красоту той, она была бы в состоянии отнять его у сестры, как бы далеко ни зашли их отношения, а, как все ревнивые женщины, она склонна была думать, что их отношения зашли дальше, нежели это было в действительности.

Но мало-помалу ее лучшее я восторжествовало и побороло дурные мысли, подсказанные ее сердцем. Бесси была влюблена в него, и Бесси была слабее ее, менее способна переносить горе; она же поклялась Умирающей матери (Бесси была ее любимица) содействовать ее счастью, утешать ее всеми средствами и покровительствовать во всем. Это была великая клятва, и хотя Джесс была тогда еще ребенком, но нисколько не считала себя при этом меньше связанной. А главное, она сама ее очень любила, гораздо больше, чем та ее. Итак, пусть Бесси возьмет себе любимого человека и пусть никогда не узнает, чего это ей стоило; что же касается нее самой, то она должна удалиться, как раненый олень, и скрываться до тех пор, пока это чувство не умрет в ней или ее не станет.

Джесс нервно засмеялась и принялась расчесывать волосы в ту минуту, когда первые яркие лучи зари осветили покрытые туманом поля. Она больше не глядела в зеркало; теперь ей было уже все равно. Затем она кинулась на постель и заснула тяжелым сном для того, чтобы проснуться на другой день утром и лицом к лицу встретиться с ожидавшим ее горем.

Бедная Джесс! Твои юные грезы не долго веяли над тобой! Они продолжались всего лишь только три часа. Зато они уступили место другим грезам.

– Дядя, – обратилась на следующий день Джесс к старику Крофту в то время, когда он стоял у калитки крааля, пересчитывая овец, – операция, требовавшая замечательного навыка и ловким исполнением которой он весьма гордился.

– Да, да, моя милая, я знаю, что ты хочешь сказать. Действительно, я ловко их пересчитал; едва ли найдется кто-нибудь, кто в состоянии без ошибки пересчитать шестьсот бегающих голодных овец. Но ведь я к этому привык в течение пятидесяти лет, которые провел в Старой колонии21 и здесь. А многие на моем месте просчитались бы по крайней мере голов на пятьдесят. Взять, к примеру, хотя бы Ника…

– Дядя, – снова обратилась она к нему, вздрогнув при этом имени, как вздрагивает лошадь под нажатием шпор, – я не об овцах хотела поговорить с вами. У меня к вам просьба.

– Просьба? Господи, да что с тобой, отчего ты такая бледная? Ну, в чем же дело?

– Мне бы хотелось поехать в Преторию в дилижансе, отправляющемся завтра днем из Ваккерструма, и погостить месяца два у подруги по школе – Джейн Невилл. Я ей уже давно обещала, да все было некогда.

– Что с тобой случилось? – спросил старик. – Моя домоседка Джесс вдруг собирается куда-то ехать, да еще без Бесси!

– Мне хотелось бы поразвлечься, дядя. Вы ведь не откажете мне в этом.

Дядя посмотрел на нее пристальным взглядом.

– Гм! – проговорил он. – Если ты решила ехать, то нечего и толковать. Никогда не следует задавать слишком много вопросов там, где замешана молодая девушка. А? Как ты думаешь? Конечно, поезжай, моя милая, если хочешь, хотя мне будет очень тяжело без тебя.

– Благодарю вас, дядя, – отвечала она, целуя его, и, быстро повернувшись, ушла.