Кстати сказать, эти ее туфли мне ужасно не нравились – на мой взгляд, пробковые платформы лишают женскую ногу стройности, огрубляют ее.

– Вот здесь вся кость была раздроблена, – она гладила свою ногу от ремешка туфли до колена, едва прикрытого краем платья. – Было наложено столько швов, что у нас обоих не хватит пальцев сосчитать их… Мистер Виктор! Хэл-лоу!

Я таращился на ее великолепные ноги с выразительно очерченными икрами, с трудом удерживаясь от соблазна их погладить.

– Надеюсь, я удовлетворила ваше любопытство? – не дожидаясь исхода этой борьбы, Джен отъехала обратно к столу. – Теперь вы знаете обо мне все самое важное.

Через несколько дней я шел в кабинет своей наставницы с папкой в руке. Нес копии профессиональных журнальных статей, а между ними был вложен лист белой бумаги, на котором…

– Это я? Ва-а-у!.. – она держала в руках мой рисунок. – Это же настоящий художественный эскиз! Спасибо, дорогой Виктор. У меня есть папка, где я храню благодарственные письма и открытки от своих интернов. Эта картинка будет там лежать на самом верху.

– Очень польщен.

– Хм-м, неужели я такая? – Джен подошла к окну, держа лист так, чтобы рисунок был лучше освещен.

На нем была изображена молоденькая девушка в балетной пачке, в «еврейской» шляпке с козырьком, сидящая на матах. Наклонившись, гладит свою ногу. Сходство юной танцовщицы и доктора Дженнифер Леви легко угадывалось. Некоторую карикатурность эскизу придавали громоздкие туфли на пробковой платформе вместо пуантов.

– Да, доктор, это именно вы. В образе Одетты из «Лебединого озера».

– Значит, Виктор, вы задумали сделать меня своей натурщицей? Я правильно разгадала ваше намерение?

– Ну-у, не совсем… Я просто хотел попробовать пару эскизов в манере Дега.

– Нет. Нет и нет.

Да, доктор, да…

Я любил рисовать, когда-то в отрочестве даже посещал студию рисования. Однако мои способности оказались слабы: я не умел работать ни с колоритом, ни с композицией. Единственное, что мне всегда хорошо давалось, что было моим коньком, – это рисунок тела, этюды простым черным карандашом.

– Виктор, это намек на мое прошлое? – спрашивала Джен, рассматривая новый эскиз, где девушка в балетной пачке выбегает из синагоги.

В ящике ее стола для моих рисунков уже была выделена специальная папка.

– Не знаю, доктор, это выплеск моего подсознания. Не могу объяснить рационально.

Порой Джен требовала прекратить эти занятия живописью. Заваливала меня сложными заданиями, скажем, просила подготовить подробную письменную презентацию дела больного или прочитать какую-то занудную статью в научном журнале. Я мчался из госпиталя в институт, оттуда – в библиотеку и сидел там до самого закрытия. Ел на ходу, что придется, засыпал в метро. А когда ехал на машине, то боялся уснуть за рулем.

И откуда, право, бралось столько сил?! Голод. Голод, либидо и жажда денег – вот три основных источника неуемной человеческой энергии!

– По-моему, Виктор, живопись вас интересует больше, чем психотерапия. Быть может, вы должны всерьез подумать о том, правильно ли выбрали себе специальность.

– О’кей, доктор, подумаю, – бурчал я, передавая Джен новый этюд, на котором она была изображена сидящей на кушетке, небрежно прикрытая белым легким халатиком.

При всей строгости своего голоса она эти рисунки охотно принимала и, думаю, ждала новых с нетерпением. Одевалась на работу с еще большим вкусом и изыском, чем раньше, причем ее одеяния уже определенно выбивались из рамок профессионального стиля. Постоянно меняла маникюр и педикюр, все сильнее пользовалась тушью и помадой. Нескончаемые наряды, туфли-лодочки и на высоченных шпильках, коралловые бусы, золотые цепочки, сбегающие вниз под вырез платья, блестящие крапинки на веках, фейерверк шляпок…