В ответ из Мишиной комнаты донеслось хрипловатое, протяжное мычание. Мария Тихоновна всплеснула руками:

– Услыхал, голубчик! Ну что ж, теперь пойдем ему покажемся!

Как только они подошли к дверям комнаты, оттуда молча, словно тень выскользнула сухонькая старушонка, оставляя за собой шлейф разнообразных лекарственных запахов.

– Здравствуйте, мама, – недовольно буркнул ей вдогонку Василий Григорьевич и задержался в дверях, – ты, Маша, смотри, воли ей не давай, а то старая совсем плохая стала – за ребенком не усмотрит, то Миша какашку съел, то лоб расшиб, куда такое годится!

На милом, добродушном лице Марии Тихоновны появилась хитроватая, злорадная усмешка:

– Не успеваю я, Васенька, за всем уследить, а мамаша, ты прав, в последнее время все назло делает. Вот сегодня утром две тарелки из немецкого сервиза разбила…

– Терпи, мать…

– Терплю, отец!

Она и правда терпела из последних сил, а когда терпение заканчивалось, а случалось это регулярно, два раза в неделю – по вторникам и четвергам, Мария Тихоновна сильно била свекровь деревянной скалкой по бокам. Та тоже терпела и помалкивала.

Миша радостно встретил родителей, мыча, отчаянно тряся лысеющей головой и обильно пуская слюни. Кровать натужно заскрипела, когда этот тридцатипятилетний младенец безуспешно попытался приподняться.

– Здравствуй, Мишутка, здравствуй, мой хороший! Ты посмотри, что папа тебе принес! – Василий Григорьевич вложил в трясущуюся руку сына погремушку. Тот хрюкнул и принялся слюнявить игрушку, потеряв всякий интерес к отцу.

– Вот и хорошо, сейчас угомонится наше солнышко, – снова запела Мария Тихоновна.

Миша начал засыпать. На небритом лице стареющего идиота застыла блаженная улыбка, веки задергались и через пару минут глаза его плотно закрылись. Мишина рука разжалась, и облизанная погремушка свалилась бы на пол, если бы Мария Тихоновна ловко не подхватила ее одной рукой, другой поддерживая мужа, приглашая потихоньку выйти.

– Знаешь, Маша устал я сегодня, пошли сразу спать! – неожиданным для пьяного человека полушепотом сказал Василий Григорьевич жене, когда его мать снова вернулась в Мишину комнату, и двери за ней неслышно затворились.

– Пойдем, Васенька, пойдем, сердечный!

Они медленно поднялись на второй этаж, и уже через пять минут из супружеской спальни четы Кормыченко доносился богатырский храп. Еще через пятнадцать минут деревянные ступени снова ожили, пару раз тихо хлопнули двери Мишиной комнаты, а потом из кухни послышались глухие удары и сдавленные стоны старухи. Было за полночь, начинался вторник.

***

В комнате стояла тьма кромешная, когда Алла Леонидовна очнулась от непривычного назойливого звучания знакомой, но совершенно исковерканной мелодии. Это был звонок. Пока она сообразила, что звонят в дверь, поднялась с дивана и на ощупь вышла в коридор, Игнат уже успел нехотя открыть. Первое, что бросилось ей в глаза, это охапка зеленовато-белых роскошных роз, которые в ярком электрическом свете казались восковыми. Она даже не поняла сразу, кто держит в руках это чудо, но через долю секунды узнала лукавую улыбку и античный профиль, скрывавшиеся за фантастическим букетом. Это был молодой красавец, которого они встретили сегодня на вокзале. "Его нахальная сестрица еще пыталась строить глазки Федору. Она и должна была заехать за Игнатом. Почему же приехал он? Вспомнила, это Пинчук. Да, но как же его зовут? Он представлялся, это точно, но…", – Алла силилась вспомнить, в голове вертелось: "Алексей, Андрей, Сергей… да, да, Сергей!".

– Алла Леонидовна, тогда на вокзале я не мог предвидеть, что встречу Вас, поэтому не поприветствовал с переездом в наш город. Но не поздравить Вас я не мог! Я просто счастлив, что такая изысканная женщина как Вы появилась в нашем захолустье! Ваше присутствие делает честь Джексонвиллю!