– Ой, мама, тебе совершенно не надо меня жалеть! – Джилл была невдомек истинная причина ее расстройства. – Это я во всем виновата! Он не хотел, а я заставила его съехать. Он разбился из-за меня. И теперь может умереть… Вам всем не любить меня надо, а ненавидеть. Только этого я и заслуживаю, – в отчаянии всхлипывала она, пока мать заботливо поправляла подушку под ее головой и растирала онемевшие руки и ноги дочери.

Острая боль, время от времени как иголками пронзавшая ее тело, начинала казаться Джилл сущим пустяком, стоило только девочке подумать о страданиях Джека, о которых им с миссис Пэк стало известно от одного из их соседей. Тот забежал к ним всего на минутку. Но на подробности не поскупился. И подробности эти были пугающими; воспаленное воображение Джилл дополнило их еще кое-какими деталями, отчего ее отчаяние и душевные муки достигли своего апогея.

Джеку вправляют ногу. Он корчится и кричит от невыносимой боли. Фрэнк стоит рядом. Лицо у него становится белым как простыня, ноги подкашиваются. Гас выводит Фрэнка во двор и сует его голову под струю воды из колонки, чтобы привести в чувство… Сцены эти, сменяя одна другую, настойчиво возникали пред мысленным взором Джилл. С каждой минутой состояние Джека представлялось ей все более серьезным и угрожающим его жизни.

– Полно, моя девочка, – старалась успокоить ее мама, сама едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. – Выпей лучше травяной настойки, которую прислала для тебя миссис Мино. Она превосходно согреет тебя, а то ты холодная как ледышка. Ну же, давай, – протянула она ей кружку с темно-коричневой жидкостью. – И постарайся уснуть.

– Мама Джека?! Настойку?! Для меня?! – воскликнула с горестным изумлением Джилл. – Но ведь я чуть не убила его! Нет, не могу я заснуть. И настойку пить не стану. Пусть лучше мне будет больно и холодно. Я хочу мучиться. Только так я смогу искупить вину. Если мне суждено все же снова выздороветь, я стану самой хорошей и доброй на свете. Вот увидишь! – И Джилл подтвердила свои слова столь решительным кивком, что слезы прыснули из ее глаз на подушку, словно капли дождя.

– В таком случае тебе лучше начать немедленно. Из кровати-то ты, боюсь, теперь встанешь не скоро, – вздохнула мама.

– Я сильно разбилась, мама?

– Боюсь, что так, милая.

– Тогда я рада. Очень надеюсь, что доктор не ошибается. Мне обязательно должно быть хуже, чем Джеку. Я буду стойко переносить свое состояние. А хорошей начну становиться прямо сейчас. Спой мне, пожалуйста, мамочка, и я постараюсь заснуть, чтобы ты хоть чуть-чуть была мной довольна.

Она с небывалой для себя кротостью устроила поудобнее голову на подушке, закрыла глаза и, прежде чем мама успела допеть до конца мелодичную старинную балладу, погрузилась в глубокий сон, крепко сжимая в руке ярко-красную варежку, подаренную ей Джеком.

Миссис Пэк еще долго сидела возле постели дочери, гадая, сможет ли та окончательно поправиться и сбудутся ли теперь надежды, которые она связывала с единственной дочерью. Миссис Пэк была англичанкой, а муж ее, отец Джилл, – канадцем французского происхождения. В Канаде они все трое и жили, пока он не умер, после чего миссис Пэк, знававшей лучшие времена, пришлось перебраться в Америку, где их с Джилл обителью стал крохотный коттедж, построенный в непосредственной близости от большого и роскошного дома миссис Мино, возвышавшимся тут же, за рядом часто посаженных туй.

Выпавшую на ее долю нужду миссис Пэк переносила стоически, разве что сделалась куда более грустной и молчаливой, чем в годы семейного счастья и благополучия. В жизни у нее теперь была одна цель: вырастить Дженни и дать ей образование, благодаря которому ее дорогая дочь сможет занять достойное положение в обществе. Ради этого миссис Пэк, не жалея сил, бралась за любую подвернувшуюся работу: шила, выхаживала больных, работала на фабрике.