Ладно, в общем, я снова звякнул этой Джейн, только трубку никто не взял, поэтому пришлось повесить. Потом надо было в записную книжку лезть – смотреть, у кого, нахер, вечер может быть не занят. Засада только в том, что у меня в записной книжке всего где-то три фамилии. Джейн, и этот мужик мистер Антолини, который у меня вел в Элктон-Хиллз, да номер конторы моего штрика. Я постоянно забываю фамилии записывать. Поэтому я вот чего в конце – я брякнул Карлу Люсу. Он из Вутона выпустился после того, как я отвалил. Года на три старше, и мне он не особо в струю был, но он такой интель – у него среди парней в Вутоне самый высокий коэффициент интеллекта был, – и я прикинул, что он, может, захочет со мной где-нибудь поужинать да по-умному потрещать, что ли. Он очень в жилу просвещал иногда. Вот я ему и звякнул. Теперь он ходил в Колумбию[32], а жил на 65-й улице и всяко-разно, и я знал, что он дома. Когда его позвали, он сказал, что с ужином не выйдет, но в десять он может со мной выпить в баре «Плетенка» на 54-й. По-моему, он неслабо так удивился, что я ему позвонил. Было дело, я его обозвал жопастым фуфлером.
Времени до десяти было навалом, поэтому я чего – я пошел в кино в Радио-Сити. Хуже я, наверно, ничего не мог сделать, но это рядом, а больше я все равно не придумал чего-то.
Я зашел, когда там варьете, нафиг, еще показывали. «Ракетки»[33] ногами дрыгали так, что бошки отлетали, – как они обычно делают, когда все в ряд выстраиваются, и руки эдак вокруг друг дружки. Публика хлопала как ненормальная, а какой-то мужик за мной все твердил своей жене:
– Ты знаешь, что это такое? Это и называется «отточенность».
Я чуть не сдох. После «Ракеток» на сцену вылез типус в смокинге и давай на роликах кататься под целой кучей таких маленьких столиков, а по ходу анекдоты травил. Катался он очень неслабо и всяко-разно, только не сильно в жилу было, потому что я все прикидывался, как он репетирует, что катается на роликах по сцене. Дурогонство какое-то. Наверно, мне просто было не в струю. А за ним началась эта фигня, которую каждое Рождество в Радио-Сити устраивают. Из лож и отовсюду полезли все эти ангелы – парни такие с крестами и прочей херней, просто повсюду, и целая куча их – тыщи, не меньше, – давай себе «Придите, верные!»[34] голосить как чеканутые. Куда деваться. Должно было выглядеть духовно, как хер знает что, я знаю, и красиво так и всяко-разно, но ни фига духовного или красивого я тут не вижу, ёксель-моксель: куча актеров по всей сцене распятия таскает. Когда они всё допели и снова стали по ложам расходиться, сразу видно было: им так и не терпится сигу выкурить или еще как-то. Я на прошлое Рождество с этой Сэлли Хейз уже такое видал, и она все твердила, как это прекрасно, и костюмы, и все. Я говорю: да этот Христос блеванул бы, наверно, если б такое увидел, – все эти перья и всяко-разно. А Сэлли сказала, что я – кощунственный атеист. Наверно, я он. Христу по-честному бы понравился тот хрюндель, который в оркестре на литаврах играет. Я лет с восьми на этого хрюнделя смотрел. Мы с моим братцем Олли, если ходили туда с предками и всяко-разно, аж с мест срывались и в самый низ бежали, чтоб его видно было. Лучше литавриста я не видал. Ему в литавры бабахнуть удается от силы пару раз за всю пьесу, но видно, что, если он не играет, это его не достает. А потом бабахает, причем так нормально и нехило, и лицо у него при этом такое дерганое. Однажды мы со штриком в Вашингтон ездили, и Олли послал этому хрюнделю открытку, но спорнем, тот ее так и не получил. Мы просто не очень просекли, какой адрес писать.