, нафиг, доставали. Опять всякие места и опять те, кто там живет. А поганее всего, что у туполома этого голос – такой фуфловый, что дальше некуда, культурно-плющовый такой, усталый, снобский. Как у девки. И даже глазом не моргнул – стал клеиться, гад, к моей подруге. Был момент, я даже подумал, что он к нам в мотор залезет, когда спектакль кончился, потому что он с нами перся квартала два, только, он сказал, ему на коктейль с какими-то еще фуфлерами надо было. Я так и видел, как они сидят в каком-нибудь баре, в этих своих, нафиг, клетчатых жилетках, критику наводят на спектакли, книжки, теток этими своими усталыми снобскими голосками. Сдохнуть просто от таких типусов.

К тому времени, как мы в мотор сели, я эту Сэлли уже даже как бы возненавидел – еще бы, слушать такого фуфлыжника эндоверского часов десять. Я уже вполне намылился отвезти ее домой и всяко-разно – по-честному, – только она говорит:

– У меня восхитительная мысль! – У нее всегда восхитительные мысли. – Слушай, – говорит, – а тебе домой к ужину когда надо? То есть ты как-то ужасно спешишь или нет? Тебе домой надо во сколько-то быть?

– Мне? Нет. Ни во сколько особенного не надо. – Правдивей некуда, ух. – А чего?

– Поехали кататься на коньках в Радио-Сити!

Вот такие у нее всегда мысли.

– Кататься в Радио-Сити? В смысле – прямо сейчас?

– Ну всего часик или где-то. Ты разве не хочешь? Нет, если ты не хочешь…

– Я не сказал, что не хочу, – говорю. – Конечно. Если хочешь.

– Ты серьезно? Нет, ты не соглашайся, если просто так. То есть мне ну совершенно, как ни решишь, без разницы.

Еще как без разницы, аж два раза.

– Там можно такие миленькие юбочки напрокат брать, – говорит эта Сэлли. – Дженет Кулц на прошлой неделе брала.

Потому ей так невтерпеж и поехать. Хочет посмотреть на себя в такой юбчонке, что пердак еле прикрывает.

И мы поехали, и когда нам дали коньки, Сэлли еще выдали поносить такую синенькую вертихвостку вместо платьица. Но она в ней неслабо, нафиг, выглядела. Никуда не денешься. И не подумайте, она сама отлично это знала. Все время впереди шла, чтоб я видел, как у нее с пердаком нормально. А с ним у нее по-честному нормально было. Деваться некуда, это да.

Только самая умора в том, что на всем этом, нафиг, катке мы были самыми херовыми фигуристами. В смысле – самыми. А там было над чем поржать. У этой Сэлли лодыжки все время вихлялись, пока уже чуть ли по льду не елозили. Смотрелось не только дурацки, как не знаю что, но и больно ей, наверно, было до жути. Потому что мне – было. Я от своих лодыжек просто подыхал. Смотрелись мы, должно быть, роскошно. А хуже всего, что вокруг скучковалась по крайней мере пара сотен зевак, которым больше нечем было заняться – только стоять и пялиться, как все валятся кубарем.

– Хочешь, возьмем столик внутри и чего-нибудь выпьем или как-то? – наконец ей говорю.

– Это у тебя самая восхитительная мысль за весь день, – отвечает. Она чуть не подыхала просто. Это ж убийство. Мне ее по-честному жалко стало.

Мы сняли эти, нафиг, коньки и зашли в такой бар, где наливают и можно в одних носках сидеть и смотреть, как все вокруг катаются. Как только мы сели, эта Сэлли сняла перчатки, и я дал ей закурить. Видно было, что ей не очень в жилу. Подошел официант, и я заказал ей колу – она не пьет, – а себе скотч с содовой, но падла эта не захотел мне его нести, поэтому себе я тоже взял колу. А потом как бы спичками чиркать начал. Я так нормально часто делаю, когда на меня находит. Даю им вроде как догореть, пока держать уже нельзя, а потом бросаю в пепельницу. Дерганая такая привычка.