– Как изумительно тебя видеть! – говорит эта Лиллиан Симмонз. Фуфло неразбавленное. – Как твой старший братик? – Вот что ей на самом деле надо было.

– Отлично. Он в Голливуде.

– В Голливуде? Как изумительно! А что он там делает?

– Не знаю. Пишет, – говорю. Мне с ней не хотелось в это вдаваться. Сразу видно: для нее это неслабый кипиш, что он в Голливуде. Это почти для всех так. В основном для тех, кто его рассказы никогда не читал. Рехнуться, да и только.

– Как волнительно, – говорит эта Лиллиан. Потом со своим флотским меня познакомила. Звали его коммандер Блоп или как-то. Из тех, кто думает, будто все решат, что он хлюздя, если он не сломает тебе сорок пальцев, когда руку жать будет. Господи, просто ненавижу. – А ты тут совсем один, детка? – спрашивает эта Лиллиан. А сама в проходе все движение, нафиг, перекрыла. Сразу видно – нравится ей так движение перекрывать, чем больше, тем лучше. И халдей этот ждет, чтоб она с места сдвинулась, а она даже не замечает. Уржаться. По всему видно, халдею она не очень в жилу, да и флотскому, видать, не очень, хоть он с ней и пошел на свиданку. Да и мне она не очень в жилу. Никому не в жилу она. Тут хочешь не хочешь, а ее как-то пожалеешь. – У тебя разве девушки нет, детка? – спрашивает. Я такой уже стою перед ней, а она даже не сказала мне сесть. Такие тебя часами на ногах держать могут. – Ну не симпатяга ли? – говорит она своему флотскому. – Холден, ты с каждой минутой все симпатичнее. – Тут флотский ее подталкивает: пойдем, мол. Сказал, что она весь проход перегородила. – Холден, давай-ка с нами, – говорит эта Лиллиан. – Бери стакан, и пошли.

– Я уже уходить собрался, – отвечаю я. – У меня кое с кем встреча. – Сразу видно, она ко мне шьется. Чтоб я потом Д. Б. все рассказал.

– Ах ты маленький такой-сякой. Ну и ладно. Когда увидишь своего старшего братика, передай, что я его терпеть не могу.

Потом она свалила. Мы с флотским сказали друг другу, как нам приятно было познакомиться. Я всегда на этом чуть не подыхаю. Вечно говорю: «Приятно было познакомиться», – тем, с кем знакомиться мне было вовсе не приятно. Но такое всегда надо говорить, если не хочешь сдохнуть.

После того как я ей сказал, что у меня кое с кем встреча, другого выхода, нафиг, не осталось – только свалить. Нельзя было даже поторчать еще немного, послушать, как Эрни что-нибудь хоть чутка приличного сыграет. Но сидеть за одним столиком с этой Лиллиан Симмонз и этим ее флотским – ну уж дудки, так со скуки сдохнуть недолго. И я свалил. Только вот, когда куртку забирал, рассвирепел. Приходят и вечно тебе все говняют.

Обратно в гостиницу я двинул пешком. Роскошь – сорок один квартал. Пошел я не потому, что мне походить пешком хотелось или как-то. Больше потому, что совсем не в жиляк было залазить еще в один мотор и потом из него вылазить. Иногда утомляет ездить в такси – как утомляет кататься на лифте. Вдруг ни с того ни с сего нужно пройтись – и плевать, далеко это или высоко. Совсем пацаном еще я очень часто ходил наверх до самой нашей квартиры. Двенадцать этажей.

А на улице и не поймешь вообще, был снег или нет. На тротуарах его почти и не осталось. Но дубарина такой, что я вытащил этот красный кепарь из кармана и надел – надристать, как я там выгляжу. Я ему даже уши опустил. Узнать бы, кто в Пенси мои перчатки свистнул, потому что руки у меня задубели. Хотя что бы я сделал, если б даже узнал? Я же ссыкун такой. Стараюсь не показывать, но я ссыкливый. Например, если б я в Пенси выяснил, кто свистнул перчатки, я бы пришел к жулику в комнату и сказал: «Ладно. Как насчет вывалить мне мои перчатки?» А жулик, который их спер, наверно, сказал бы – невинненьким таким голоском и всяко-разно: «Какие перчатки?» И тогда я, наверно, вот чего бы – я бы зашел к нему в чулан и нашел бы где-нибудь эти перчатки. Он бы их в галоши засунул или как-то, например. Я бы их вытащил и предъявил ему, и сказал: «Полагаю, это