Пия вгляделась в поцарапанную физиономию «Судьбы», вдохнула её аромат и заявила:

– А боги-то липовые!

– Хрен там было – у нас и документы имеются! – скулили те.

– Ох уж эти липовые боги, – пошутил Жиль, – они всегда такие настоящие!

Этьен попробовал встать, но только снова ёкнул.

– Жизнь – боль! – резюмировали «боги».

Молодые понимающе кивали.

Свадьба отгремела дважды. Сначала, к великому неудовлетворению Пии, «успела выскочить» за Анакле́то сестра, перестав быть Илар и став Эвой Леха́но; а затем уж и младшенькая преобразовалась в Фисьюре.

Но фамильному дому не суждено было стать общим гнёздышком двух семей. Нильда его продала, а деньги поделила поровну между дочерьми. Те приняли свадебный подарок, только когда мадам Илар отложила треть и себе. Затем обе сестры переехали к мужьям, и понеслась семейная жизнь по проторенным бытовым тропам.

Была ли готова Пия жить, в случае чего, бок о бок с сестрой? Скорее всего, нет. Но сама она считала, что это «разненаглядная Эвиточка» приговорила дом к продаже, лишь бы побольше денег зачерпнуть и свалить куда подальше, а мать скинуть на сестру.

Кстати говоря, мать свою Пия тоже не жаловала, думая, что та лишь претворяется любящей и заботливой: Эва небось послала её на хрен, когда Нильда спросилась не гостить раз в году, а поселиться в соседней комнатке. Вот мадам Илар и ухватилась за последнюю возможность не остаться в одиночестве, оттого и разулыбалась в последнее время. Ну и постоянно лезла приобнять да погладить.

«Долюбилась свою Эвиту! – злорадствовала в мыслях Пия. – Теперь ты ей не нужна! Кому вообще, кроме меня, ты нужна!» Однако спросить, как было на самом деле не решалась, чтобы не разрушить своих суждений.

Но, так или иначе, в глубине души Пия почему-то радовалась, что мать остаётся с ней, и, как не странно, всячески этому способствовала. Трудно сказать почему. Можно предположить, что недополученное внимание всё же неминуемо смягчало её и приглушало укоренившиеся обиды. Но зачем сначала желать человеку тяжёлых условий, а потом вызволять его? Ради благодарности, к примеру. Столько трудов ради одной только благодарности? Вряд ли. Тут было что-то поглубже. Что-то вроде привязать. Обесценить жизнь без себя, пригреть, сказать, что я тебя и такой, никчёмной, принимаю – чтоб убегать к Эве не повадно было. А месть? Не было ли здесь и мести за невнимание, за чрезмерную любовь к старшей дочери, отнятую у Пии и отданную всё туда же – в чёрствое сердце сестры? Однозначно, и месть была. Да и бог знает, сколько всего ещё бывает понамешано в человеческом нутре! Глубоко полезешь в чужой пруд – потонешь. Или луковым супом захлебнёшься…

Раз уж мы так разгулялись в пословицах, то остался главный вопрос: на черта́ французу чум? То есть Нильда. Ну тут всё было проще. Из минусов только – лишний рот. Не в смысле еды, понятное дело, но в смысле вероятных придирок, житейских поучений и попрёков. К счастью, рот тот мог проделывать это хоть дни напролёт, так как Жиль почти ничего не понимал из непрерывных дятловых скороговорок. Сплошной поток испанских эмоций не оставлял в уме внятного следа, а потому не приносил никакого вреда. Два-три разобранных слова погоды не делали. Женщины наговорятся, а у него и разум чист и нервы не потрескались.

А вот плюсов не перечесть. В силу возраста страх перед ребёнком, семьёй (или скорее обязанностями) мог доходить до паники, в лучшем случае до ступора. А тут Нильда раз – и подсказала куда чего, два – и сама подсуетилась, три – и дочку подуспокоила, а то та не лучше пьяной панды за рулём со своими гормонами. Из ниоткуда и ужин нарисуется, и ребёнок вроде сам помоется, замолчит и уснёт. А подсчёт бюджета, а бесконечные справки, а в магазин, а погулять, а прибраться, а к врачу отвести?..