Признательна тебе за записки, которые ты присылаешь. А то люди ведь о тебе всё спрашивают, так что здорово, когда у меня есть на что сослаться. Посещаешь Институт иностранных языков, посещаешь флотские курсы повышения квалификации, прикреплён к посольству США – всё это весьма впечатляет, чувствую себя как будто звездой.

У нас весь день стояла прелестная погода, но вот сейчас, около трёх часов дня поднялся небольшой ветерок, простыни вздуваются и хлопают. Так они станут белее всего, когда сушатся на солнышке и на ветру. Да и самим нам с этим ветерком очень повезло, потому что живём мы недалеко от путей, но ветер всегда дует в другую сторону, и нас не засыпает песком и каменной крошкой. Как здорово, что мы живём «с другой стороны» путей! Всё вспоминаю, как увидела тебя тогда из окна. Вмиг разглядела твою силу характера. Как увидела тебя, так и подумала: «Напористый, как папа, уж этот-то пробьётся через колледж, освоит все науки и ремёсла, ничто не остановит этого парнишку». А теперь опять учёба, опять институт. Армия, флот, посольство, кажется, будто ты прямо нарасхват.

В этом месте, когда до конца оставалось всего шесть строк, Шкипу пришлось остановиться и обругать себя. Он пробыл в Штатах четырнадцать месяцев – мог бы и заглянуть домой перед тем, как снова уехать. Но он уклонился от встречи. Вот ведь как получается: война, интриги, рок – их он был готов встретить лицом к лицу. Но только, пожалуйста, не маму. Не её бельё, хлопающее на тоскливом осеннем ветру. Только не Клементс, штат Канзас, со своим историческим правом быть небольшим, невысоким и квадратным. Здесь, в Маниле, приблизительно на четырнадцатом градусе северной широты и сто двадцать первом градусе восточной долготы, он просто не мог оказаться ещё дальше. Но этого расстояния всё равно было недостаточно. Было больно думать о том, что она там совсем одна. В особенности – после такого долгого пребывания в Языковом институте. В полном соответствии со словами полковника («отправлю я тебя в школу, уж с этим-то мы разберёмся») его назначили – в 1965 году, перед самым Днём благодарения – в институт на высоком утёсе с видом на Кармель. Можно было созерцать низкий туман, нависший над берегом, или туман повыше, окутавший землю, или, в ясные дни, чистейшую гладь Тихого океана, далёкого до рези в душе, пока он, Шкип, проходил курс полного погружения во вьетнамский язык, что означало четыре недели тюремного заключения, а потом ещё четыре недели с возможностью покинуть здание только в выходные. В свой первый отпуск он причастился в паре миль вдоль побережья у Сестёр Пресвятой Девы Марии из Намюра – в воскресенье по утрам женский монастырь открывался для мирян на мессу. Взгляды прихожан упирались в алтарь, а сёстры, отрезанные обетом от мира, то ли сидели, то ли стояли (никто не знал наверняка) за стеной, скрытые даже от членов их семей, некоторые из которых садились на скамьи, чтобы краем глаза ухватить повёрнутые кверху ладони затворниц – их просовывали через маленькое окошко, чтобы получить Тело Христово. То, что он видел их в то утро и подумал о них сейчас, ослабило его узы. Разве он принял обет отречения от мира? Нет. В каких бы условиях Шкип ни находился, он был свободен и боролся за всеобщее освобождение. А вот мать – там точно был принят какой-то обет. Какое-то добровольное самоограждение.

Шкип, я молюсь за тебя и за всю страну. Подумываю снова начать ходить в церковь.

Прости, что так редко пишу, я правда признательна за твои письма, но требуется совершенно особенный день, чтобы я взялась за перо и бумагу.