Ах, разве вот это, горько-параноидальное подозрение: звездные ли селебрити, праздные шабера, мещанствующие духом шебарши – видимо не разучились не только накоротке общаться (пусть хоть с себе подобными), но и дружить, и даже любить. А он – кажется, разучился. Даже – сродных. А рудимент жажды любви, по-детски непосредственной дружбы в его давно отстраненно-самодостаточном, несколько нарциссичном сердце – не благомечтательность ли?..

Кажется, те могли и хотели даровать друг другу то, что доступно многим и без богатств: праздник. Он же, жаждя давать многое, не боясь быть «пользуемым», едва способен был поделиться чем-либо: просто среде от него ничего не было нужно. Вопрос не в хищности, не в эксплуатации, даже не в безработице для отдельных категорий, а в чем-то гораздо худшем – столь же видимо противном сим, сколь к таковым и сходящемся. Тебе предоставляется отдых, праздность, отчуждение без ограбления. Ты волен, подобно многим, торговать причудливыми пустотами, яркой пеной, небезуспешно набивая себе цену. Но ведь не посмеешь: не по робости, ни по гордыне, ниже лоховским игнорированием возможностей. Насильно мил не будешь, навязчиво – не пожелаешь, даже когда твоего присутствия ищут и жаждут, паче опасений. Но перестают желать и даже помнить, когда ненавязчивость твоя переходит в принципиальное неприсутствие, мазохистское самовытеснение, почти призрачную разреженность и внеправедностное, кромесублимативное анахоретствование. Почти на уровне самообреченного признания иных вещей, некоторых присутствий не столько общегреховными, сколько…«слишком хорошими» конкретно для тебя, недостойного. Или доселе не удостоившегося.

Осознание сего нередко вело к желанию исчезнуть, не быть, – чем и поддерживался порочный круг неприсутствия, иррелевантности. Подобно кейсу-профилю фирмы, с чьими непредставленными «решениями» незнакомы ровно настолько, чтоб не отреагировать возникновением предпочтений и спроса. Впрочем, едва ли подвиг его был настолько кихотски нелеп. Или чист, трагичен, бессмыслен? Поди знай, как разрешается двойственность в кихотстве, кафкаеске, макьявеллизме: много ли искренной, жизненно выстраданной драмы в первых двух, кишит ли цинизмом или упреждающим ужасом оного – последний? Так или иначе, за такие ли подвиги полагается медаль и венец – или же осмеяние тщетных трудов, ломающе-избыточных терзаний, парализующе-ложного смирения с собственной натурой (на фоне видимо горделивого презрения – к среде, склонной к превратному отбору и худшему размещению ресурсов), подобное некомпенсируемо-излишним рискам? А осознавая, что не узнает ответов – не оным ли ведением-неведением (не то пределом, не то началом знания) мучим был паче всякой неопределенности?..

Насмешливым ли роком в лихую годину, промыслом ли во время улученное, уготовано ему будет участь куда как незавидная: невольно харчеваться от материной-теткиной скудных пенсий, запуская руку и в заначку, ранее им для них отложенную. Отчуждение даров в пользу дарителя: экий антипраздник!..Также в пылу параноидальной самоугнетенности склонен был подозревать, что внимание дам постарше коррелирует с их благоприобретенной состоятельностью – так что разница в возрасте предстает параметризацией функции доходов и капиталов, а не просто индексом времени, одновременно обслуживая «уравнение гравитации». Хуже того, даже небедные мамзели помоложе будто бы обнаруживали почти материнский инстинкт, проникаясь сочувствием к нему, обреченному на немилость среды. А его природой предначертана была погибель там, где среда не отличалась ни щедростью, ни сравнимыми достоинствами, ни расположенностью к нему, ее проницавшему и потому почти презиравшему. Увы, с