– Но где же нам…

Со вздохом кучер вновь берется за вещи и идет с мальчиками к лесенке, ведущей с платформы вниз, после чего они проходят во внутренний двор вокзала. Там стоят два ряда обветшалых конюшен, скрытые от взглядов публики за высокой кирпичной стеной. Ни одна лампа не освещает дорогу, и, пока они гуськом пробираются между стойлами, почти в полной темноте, Чарли кожей ощущает на себе взгляды животных. Его уши чутко ловят каждый звук: вот переступили копыта, вот резко дернулась лошадиная морда; тут шумно выдохнули горячий воздух, а тут зачмокали мясистыми губами. Буквально в футе от его головы скалится конь, и в этот миг на кривые желтые зубы, торчащие из бесцветных десен, падает случайный луч света. Чарли от испуга останавливается. В него врезается Томас, бормочет ругательство, кладет руку ему на плечо.

– Жутковато?

– Просто споткнулся, – говорит Чарли и думает, что, наверное, неплохо иметь такого брата – чуть постарше, готового в минуту опасности постоять за тебя.

Они подходят к двери; кучер распахивает ее с некоторым трудом. Помещение освещается единственной сальной свечой. Внутри тесно, пахнет сеном и лошадьми. Спиной к стене сидят трое мужчин и курят дешевые короткие трубки; еще двое растянулись на холодном полу под вытертыми одеялами, и невозможно сказать, отдыхают они, спят или же мертвы. Не звучит ни единого слова: здесь не здороваются с вошедшими, не говорят между собой.

– Здесь спят кучера, – говорит человек барона Нэйлора. – Вообще-то, не положено… То есть джентльмены сюда обычно не заходят. – Он находит свободный пятачок у входа, пристраивает саквояжи, разматывает шарф, под которым обнаруживается шрам от старого ожога. – Только я не знаю, куда еще…

– Подойдет, – решает Чарли. Томас без единого слова опускается на корточки и расстилает на полу пальто.

Кучерская настолько невелика, что, когда рядом с ним ложится Чарли, они оказываются стиснутыми между распростертыми людьми и курильщиками. В дюйме от лица Чарли покоится чужая рука – крупная, с татуировкой на складке между большим и указательным пальцами, с костяшками, черными от грязи или сажи. Чарли не может разобрать, что изображает татуировка, пока ладонь не выпрямляется на деревянных половицах, словно животное, которому нужна опора для прыжка. А, понятно: это русалка с голой грудью и широкой улыбкой.

– Мы тут насмерть замерзнем, – раздается шепот Томаса: это шутка, но лишь наполовину. Они смыкаются спинами, чтобы сберечь и разделить остаток тепла, который еще сохраняется в их телах.

Так они проводят полночи; вокруг кашляют незнакомцы, танцует русалка на грязной коже, груди ее сжимаются, растут, подмигивают при каждом движении могучей руки кучера.

К рассвету мальчики закоченели настолько, что им приходится поддерживать друг друга, когда настает время залезать в повозку. Они забираются на мягкие сиденья и проваливаются скорее в беспамятство, чем в дремоту.

Поездка похожа на сон: полдюжины разрозненных картин сплетаются воедино без всякой привязки ко времени. Они отправляются в предрассветных сумерках, со всех сторон – волнистые холмы, с угольными башнями и дымовыми трубами далеко на горизонте. Кажется, что звуки, слышные в дороге, доносятся сквозь кожу, а не через уши, слипаются в комки шума, на распутывание которых нет сил: вот хлюпнула под колесами грязь колес, вот щелкнул кнут кучера, вот испуганно заржала лошадь, поскользнувшись в луже. Один раз Томас пробуждается и видит руины ветряной мельницы, усыпанные бисером мелких птичек; солнце в этот момент находится у них за спиной, и повозка едет в собственной тени длиной в милю. В следующее мгновение, отделенное от предыдущего многими милями, но в его сознании отстоящее лишь на одно движение ресниц, они прибывают. Повозка останавливается перед длинным крылом каменного здания, потемневшего от дождя. Выбегает дворецкий с зонтом в руке и сопровождает их до боковой двери. Это всего десять шагов. Под ногами хрустит гравий.