Из затруднения его выводит появление нового покупателя. Это викарий, который зашел купить мятных леденцов на два пенса. Чарли тут же уступает ему очередь, становится у двери со шляпой в руках и прислушивается к диалогу. На пути к выходу викарий останавливается, задерживает взгляд на школьнике и не отводит его дольше, чем хотел бы Чарли. Это уже пожилой человек, с коротко стриженными усами, огибающими рот.

– Прогульщик? – спрашивает он наконец.

– У меня есть разрешение. От школы.

– А. Значит, хороший мальчик. – Викарий сует руку в свой бумажный пакет. – Возьми конфетку.

От не отрывает взгляда от Чарли, пока тот не сует полосатый леденец за щеку. Потом старик принюхивается.

– Здесь пахнет дымом. Несмотря на все эти сладости. Не твой? Значит, от него. Что ж, так им и положено, этим людям. Попадут прямо в ад. Так заведено Господом. Хорошего дня.

Эту короткую речь он произносит громко, почти оживленно, и наконец уходит. И опять Чарли вместе с лавочником смотрят сквозь большую витрину на широкие темные юбки, колышущиеся при ходьбе.

– Воистину святой человек, – заявляет мистер Ходжсон, звеня в кулаке монетками викария. – Праведник. Пусть и не такой обаятельный, как та леди. – В его тоне странным образом сочетаются почтение и неприязнь: он согласен со словами викария, но в то же время разозлен ими. – Чего же вам угодно, молодой человек?

Чарли ожидал этого вопроса и по дороге в город подготовил ответ, каждое слово. Даже отрепетировал на сельском тракте, когда поблизости никого не было. Но теперь, лицом к лицу с торговцем с его вкрадчивыми манерами, грубыми чертами, внутри лавки с ее давящей атмосферой, он не может решиться.

– Сэр?

– Лакрицы, – импровизирует Чарли. – На пенни.

– Сладкой или соленой?

– Соленой.

– Есть улитки и медальки.

– Улитки, пожалуйста. И четверть фунта лесных орехов.

– Что-нибудь еще?

Чарли опять колеблется. Потом его охватывает внезапный страх: вдруг сейчас вернется викарий или зайдет другой покупатель, и тогда невозможно будет совершить задуманное.

– Банку леденцов. – Он говорит так быстро, что едва разбирает собственные слова. – Фирмы «Бисли и сын». Если нетрудно.

– Что-что?

– «Бисли и сын». Одну жестянку. Или одну горсть, если вам поставляют россыпью.

Лавочник ведет себя загадочно. Первым делом он отступает от Чарли, меряет его взглядом с головы до ног. Заново оценивает его. Но нет, это все тот же тощий школьник в опрятной форме с накрахмаленным воротничком. Тогда он смотрит за спину Чарли, словно ожидает, что там прячется второй человек; потом переводит взгляд за окно, на безлюдную улицу. На его лице отражаются напряженные расчеты.

– Не знаю, о чем это вы. – Дым саваном обволакивает его слова. – Платите поскорее да идите своей дорогой.

И потом, пока Чарли отсчитывает монеты:

– Кто вас сюда послал?

– Никто. Я просто… У наших учителей есть такие. Я видел маленькие жестянки. Обычные леденцы. Как карамель, только прозрачные. Недавно пришла посылка…

Чарли умолкает, не зная, сколько он может рассказать. Школьные дела нельзя обсуждать за пределами школы. Никто не объявлял им этого открыто, и все-таки правило существует. Как в любой семье. Когда за столом у вас сидят гости, есть вещи, о которых не говорят.

– Послушайте, – напористо восклицает лавочник, будто защищая свое доброе имя, – если и была посылка, то не из моего заведения.

Из него опять струится дым, не слишком густой, но какой-то пахучий, оставляя на воротнике торговца темные разводы. Лавочник опять оглядывает Чарли сверху донизу, опять смотрит куда-то вдаль, на улицу, выискивая его сообщников.

– Сколько их там было, парень? Сколько банок?