Так думал Таборов о ней, узкоглазой кореянки, вытащившей его из тухлого болотца прошлогодней мысли. Он уже обдумывал, какой бы можно было замутить шикарный роман. Он – русский писатель, и она – студентка из Новосибирска. Но какие ужасные цены на билеты, какие ужасные! Ладно Новосибирск, но она с острова Сахалин, это нужно лететь самолетом, потом еще на пароме, так, так, так… В нашей стране легче съездить в Абхазию, чем посетить знаменитый облитературенный Чеховым Сахалин. Да пошли вы к чертовой матери со своими Сахалином!

Допустим, Таборов будет откладывать, и месяца через два он сможет поехать на Сахалин, но там придется жить в хостеле, это нужно прогуглить, сколько стоит жить в хостеле на Сахалине? Говорят, там едят собак. Да, он спрашивал ее, и она это подтвердила, она сказала буквально следующее: у коровы тоже бывает человеческий взгляд, но люди же не отказываются от тушенки, да, мы едим собак в ресторанах, я хожу иногда. И Таборов представлял, как своими белоснежными мелкими зубками она рвет мясо с собачьей ноги, и от этого возбуждался. Видя перед собой ее масленые, тонкие причмокивающие губы. Да и выйдет ли роман? Вдруг Таборов прокатается зря, конечно, писатель не может прокататься зря куда бы то ни было, все равно выест свою пользу, к тому же из Сахалина, из которого Чехов выел целую книгу, хотя до этого писал только короткие рассказы, но все же? Конечно, она увлекается некроромантикой, и ужасно зашла ему в душу, но не мало ли всего этого, не придется ли сгинуть там, в Сахалине, замерзнуть под забором пьяной собакой, припорошенной свежим снегом?

***

Написание художественного произведения стало для меня подобно работе, направленной во вне, а не во внутрь. Как строитель не строит дома сам по себе, как архитектор не проектирует их по собственной воле, по которой же даже курьер не принесет в дом ваш пиццу, если ему за это не заплатит нанявший его работодатель, так и я не могу взять и написать роман «в стол». Рассказ еще куда не шло. Он небольшой. Вдохновился – написал. Но что-то должно толкать к многодневному труду. Строитель строит дом, потому что знает, что в нем будут жить (и ему за это заплатят). Вот, если бы неравнодушный дядя сказал бы мне: «Слушайте, Иван Иваныч, а почему бы вам не накатать такой вот роман? Есть, знаете ли, потребность в написании такого романа. – И я сказал бы: «Чепуха, а не вопрос, дайте мне три дня, и я предоставлю вам план от начала до конца, и сразу же приступлю к работе». – «Тогда распишитесь», – скажет дядя. И я распишусь.

Если бы я не знал точно своего уровня, то мог бы делать что-то наугад, как крот, по наитию, на авось, не зная точно, выгорит – не выгорит. Теперь я знаю точно, что могу. Могу, но не буду. Потому что заказа нет. Лучше буду сидеть на скамейке на берегу огромного водохранилища и болтать ногами. Гордость и тщеславие.

***

Водка очищает мозг, стирает и хорошее, и плохое, рвет нейронные связи, и паучок воздержания, поделенного на время, падает в бездну твоего праздномыслия; лежит полумертвый, дрыгает ножками, ты снова молодым приматом можешь озадачен быть способностью камня сбивать плоды или расщеплять черепа. Впрочем, все это слишком сложные мысли. Ты сам подобен камню, или куску глины, или застывшему в куличе песку, который снова размокнет от дождя или рассыплется под детским совка ударом.

Хочется помочь паучку, который заново сплетает нейронные сети; от этого начинаешь придумывать цели: надо сходить в баню, тогда все непременно выйдет вместе с потом, все заработает вновь, не так медленно, как сейчас. Баня закрыта до четверга, в четверг – женский день, в пятницу – мужской, баня возможна только через день. С минуту размышляешь над тем, почему четверг – женский, а пятница – мужской. Конечно, потому что в пятницу мужикам нужна баня, чтобы попариться и побухать, другого смысла здесь нет. Размышлять здесь больше не над чем, однако шестеренки закрутились, паучок начал ткать узорчатую паутину, но рюмки еще мерещатся, как оазис в пустыне. Все, до чего может дойти человек, склонный к девиантному поведению (стать наркоманом или идейным извращенцем), обусловлено психологией мыши, лезущей в ловушку за сыром. Черствеющий кусок желтой субстанции, еще источающий запах, и этого достаточно, потому что дело не в ничтожном наслаждении, а в одержимости жаждой сладострастия, в предвкушении которого жизнь твоя вдруг до дрожи в руках обретает непонятный тебе самому смысл. Ты превращаешься из самоцели в средство существования смерти, ты не тот, кто живет, ты тот, кто подтверждает существованием наличие смерти в живом. За миг до того, как пружина сработает и сломает крысе хребет, ты испытаешь сладость подчинения высшим задачам.