Однако она задала ему только один вопрос:

– Ты раскаиваешься, Оливер, что приехал сюда?

– Быть может, я раскаиваюсь в том, что мы приехали сюда, – отвечал он с тяжелым вздохом. – Ах, Анна, – быстро продолжал он, как бы защищаясь, – это трудный и бесполезный вопрос. Ведь этот демон сидит уже так глубоко во мне или я в нем, что еще вчера, еще сегодня утром я нашел бы подобный вопрос бессмысленным, теперь же могу дать на него только бессмысленный ответ.

Вдруг он откинул голову назад, сжал виски кулаками и зарычал, как раненое животное.

– Это моя вина, – стонал он, – это моя вина! Я был слеп, я был глух!

Анна побледнела и с расширенными от ужаса глазами отшатнулась, вся дрожа.

– Оливер, – спросила она беззвучно, – Оливер! Ставка – это я?

Неккер взглянул на нее; его лицо было искажено, но глаза уже стали жесткими. Анна тихо и с нескрываемой скорбью простонала: «Великий боже!» – и, всхлипывая, тихо опустилась на стул. Оливер закричал:

– Ты не должна плакать, Анна! Иначе у тебя будут красные глаза!

Женщина вскочила, как будто ее ударили. Она бросилась к мужу и встряхнула его за плечо.

– Оливер, – задыхалась она, – Оливер, ты сам хочешь того, чего он хочет?

Он покачал головой с такой болезненной, с такой душераздирающей улыбкой, что Анна закрыла глаза и прижалась к нему.

– Он хочет того, чего я не хочу, – тихо заговорил Оливер, – но ведь он мой король, мой повелитель. И в конце концов, чего он хочет? Он хочет весьма немного, Анна. Он делает нам обоим честь, приглашая нас сегодня вечером откушать за его столом. Вот и все. Разве это много, Анна? Ну, так вот сейчас мы приоденемся и наведем на себя красоту, Анна!

Они пошли в спальню. Когда Оливер увидел ее молодое тело во всей его прекрасной, невыразимо знакомой наготе, он раскрыл свои объятия, как бы желая обвить ее. Но он не приблизился к ней, и она, неподвижная и словно пришибленная, осталась в своем углу.

– Анна, – прошептал он, и его руки медленно и как бы безнадежно опустились. – Анна, твой дух – от моего духа, и таким он останется; твое тело – это тело моей любви, и его могут у меня отнять; Анна, если его возьмут…

Он прервал себя и стал одеваться, тщательно и медленно. Анна, устало следившая за его лицом, видела, как оно становилось все холоднее, все жестче. Потом Оливер деловито осмотрел жену. На ней был тяжелый наряд из желтой узорчатой парчи флорентийского покроя, любимого мейстером: платье с узкими длинными рукавами и шнурованным корсажем, поверх него спереди и сзади падали пышные полосы накидки, которая, раскрываясь от плеча, давала возможность видеть строгий контур ее тела; на голове у нее был рогатый чепец горожанок, с которого на спину спускался шейный платок. Она была похожа на прекрасную картину Гирландайо[19]. Оливер, кивнув одобрительно головой, скривил лицо в зверскую гримасу и сжал ей руки.

– Анна, – шепнул он ей на ухо, – если его возьмут, если у меня отнимут твое тело, то, вероятно, сделают меня жестокосердным, как Дьявол, и тогда, Анна, тогда и ты станешь жестокосердной, как я… как мой дух. И тогда, Анна, он должен быть между нами, как между двумя клещами…

Она слегка вскрикнула – так сжал он ей руки, когда же он отвернулся, чтобы открыть дверь, она обхватила его шею и страстно поцеловала в губы.

В открытую галерею, по которой они проходили, внезапно ворвался ветер. Они остановились, чтобы освежить лица. Молнии бороздили зигзагами синеву ночи. Гром рокотал все ближе.

– Будет непогода, – сказал Оливер.

Анна несколько замедлила шаг, когда Оливер хотел двинуться дальше.

– Почему это твоя вина, Оливер? Почему ты так говорил?