Ирина, хотя и трезвела, но соображала все хуже и хуже. Ей казалось, что милиционер, задавая вопросы, все пытается ее подловить, она старалась уловить, в чем подвох, и на поиски подвоха в одном вопросе у нее уходило столько времени, что следующий вопрос заставал ее совершенно врасплох. Она была как неумелый теннисист, который машет ракеткой наудачу и если попадает по мячу, так только случайно. Она вдруг вспомнила что-то, усмехнулась и задрала свою майку выше груди.

– Вот вам и синяки, и царапины… – сказала она.

На теле, на животе и боках, и правда были пятна синяков. «Хорошие были у мужа кулачки…» – подумал Бушуев, разглядывая эти красные следы.

– Ирина Алексеевна, но это же не сегодня он вас лупил… – сказал он. – Не сегодня. Самооборона, это если он сегодня начал вас бить головой об стенку, а вы не сдержались и его ножиком ширнули. Но он же вас ни головой об стенку не бил, ни кулаками. Вы задумали его убийство давно, а сегодня, когда и он, и вы напились, выполнили задуманное. А это уже умышленное убийство. Уж извините, но до пятнадцати лет. Женщинам, конечно, так много не дают, но все равно – десятка, как пить дать!

«Десять лет! – зазвенело у нее в голове. – Десять лет! За что!»

– Это не я! – вдруг сказала она. – Это…

Тут она словно поперхнулась словами и замолчала, дико глядя на оперов.

– Ну а кто? – спросил Бушуев. – Сын что ли? Или этот, узбек? Нет, для такого удара ярость нужна. Ваша бабья ярость.

– Он сам! – вдруг сказала Ирина и в ней вспыхнула надежда. – Он сам. По пьянке на ножик напоролся. Он же так набрался сегодня, что едва ходил. Запнулся о стол, упал, и – на ножик…

– Ага, и так – десять раз… – хохотнул, оторвавшийся от протокола Мельников. – Женщина, мы таких баек слышим каждый день по пять штук. Чистосердечное признание учитывается судом и может облегчить вашу участь!

Бушуев строго глянул на него и Мельников замолк. Бушуев, впрочем, был доволен этим вмешательством – в конце концов, «доброго» и «злого» следователя никто не отменял. Отвернувшись от Ирины, Бушуев глазами показал Мельникову – продолжай. Тот приободрился.

– Дамочка, смотрите сюда… – отрываясь от протокола, заговорил Мельников, добавляя металла в голос. – Мотив был только у вас, возможности – только у вас. Или какой-то бетмен спустился с небес за вас мужу отомстить? Вот вы здесь запираетесь, и думаете, что этим помогаете себе. А нет – только хуже делаете. Признаете вину – десять лет. А не признаете – пятнадцать! Ты, дура, подумай, сколько сыну-то уже будет, когда ты из зоны выйдешь?!

При напоминании о сыне что-то надломилось в Ирине. Она упала головой на стол и зарыдала так, как еще никто не рыдал в этом кабинете. Бушуев и Мельников оторопели. Бушуев мигнул напарнику – воды. Мельников полез за графином, за стаканом, наконец, спроворил воды.

– Гражданочка, попейте и успокойтесь… – командирским тоном сказал Бушуев. – Товарищ мой верно все говорит – запирательство вам обойдется слишком дорого. Самооборона не получается. Вот в любой другой день, когда он вас колотил, зарезали бы вы его, и была бы самооборона, а сегодня – нет. Пишите явку с повинной.

– Адвоката! – вдруг вспомнила Ирина. – Адвоката!

Бушуев и Мельников с тоской переглянулись – допрос грозил затянуться до утра.

– Мадам, мы на вас чужого не повесим, вам бы свое унести! – начал было Мельников, но Бушуев его оборвал:

– Ладно. Будет вам адвокат…

Хоть и бывали фамилии похуже, но свою – Грядкин – Николай никогда не любил. Почему – сказать не мог, но не любил. Возможно, потому, что с самого детства помнил отцовские слова: «Надо выбрать свою грядку и на ней потихоньку расти!». Отцу это казалось шуткой, но Николай так и представлял себе, что вот его закопали в грядку, и он оттуда, как морковка с глазами, вырастает. А вместо волос у него – зеленая ботва. Может, это даже снилось ему – отсюда, видимо, было чувство ужаса, появлявшееся всегда, когда отец вспоминал свою поговорку.