Примерно так же было и с Горенко, и со Шпурцманом. Горенко уж и сам не помнил (или же не хотел помнить), откуда его дед-прадед, всё напирал на матушкину линию семейства, выслужившую наследственное дворянство где-то в коренной России. Но поскольку по женской линии дворянство не передается, то сам он такого статуса не имел, добывая его верною службой. Потому Горенко не раз со смехом говорил, что с удовольствием расстался бы со своей фамилией, имеющей это смешное, хохлацкое «Г», да еще и в самом начале. На какую? Да на любую! Хоть на ногайскую или татарскую.

Предки же Шпурцмана были из остзейских немцев, как показалось Горлису – курляндских мест. Как-то давно, когда он рассказывал за нечастым тогда совместным кофеем о своем вояже по Балтийскому морю, при упоминании порта и города Виндавы[15] Шпурцман оживился и проявил немалые познания. Из чего можно было предположить, что его предки оттуда. И вправду, оказалось, что у Шпурцманов, не баронов, однако всё же дворян, имеется славная мыза над морем под Виндавой, а также дом в курляндской столице Митаве[16]. Одновременно с этим Шпурцман с гордостию сообщал, что сам он родился уже в главной столице державы – Санкт-Петербурге, где его родители проживали чаще. Но судя по тому, что о родовитости или древности своего рода не заикался, то происходил, видимо, из ремесленных цехов Митавы или Виндавы. Хотя, кто знает… Ну и, в отличие от Горенко, коему малороссийский язык интересен не был и казался бесполезным, остзеец знал немецкий не хуже французского – всё же оба сих языка в Российской державе важные.

Так, сдав последний отчет и доев последний расстегай, Горлис отправился на угол Преображенской и Полицейской в большой съезжий дом. Правда, сам он предпочитал называть это здание короче и одним словом – полицмейстерство. А тут уж прямиком прошел в кабинетик Дрымова…

Согласно давним законам об «управах благочиния», частный пристав должен был проживать в той части города, над каковою осуществлял надзор. Афанасий оное правило соблюдал неукоснительно, взяв жилище в доме на Форштатской улице, названной так, поскольку она разделяла Военный Форштат, то бишь первую часть города со второю, находившейся под Дрымовым. Дом расположился в квартале, прилегающем к самому оживленному из поднадзорных мест, Вольному рынку. Но, с другой стороны, и до съезжего дома было совсем близко – три квартала, так что не нужно было тратиться на извозчика. Ну, разве что в сильный дождь – на еврея-переносщика, недорого переправлявшего на другую сторону улицы без ущерба для обуви и одежды. (За исключением тех не очень частых случаев, когда переносчик спотыкался да падал.) Однако древние законы не запрещали частному приставу иметь отдельный кабинетик в большом съезжем доме, находящемся вне пределов II части.

Итак, Натан прошел к Афанасию, по дороге отметив трех человек, переминавшихся с ноги на ногу у входной двери в дрымовский кабинет. Комната, ставшая местом постоянного нахождения частного пристава и важнейших его документов, была мала размером. Несмотря на это, хозяин чрезвычайно ею гордился. Это вообще свойственно людям, недавно получившим повышение и еще не вполне привыкшим к новым признакам своего положения.

Здороваясь с Дрымовым и слушая его рассказ о важных новостях, Натан чувствовал некоторую неловкость оттого, что, по его ощущениям, в кабинете что-то изменилось, но он никак не мог уловить, что именно. И наконец успокоился, определив это. Вот в чем штука: преобразился внешний вид любимой дрымовской иконы – «Святые апостолы Иасон и Сосипатр, просветители Корфу», изображавшей двух строгих бородачей в скромных тогах. На иконе, висевшей в красном углу, появился серебряный оклад – правда, лишь по краю, по окантовке, то есть не самый щедрый. Однако и он многое менял не только в ней, но и во всем кабинете, добавляя ему солидности. И ничего такого особенного в этом как будто не было. Однако всё ж появлялся вопрос: а откуда средства, которых, как в сердцах крякал Дрымов, вечно не хватает? Ну да бог с ним.