– Тут какие дела. Что на тебя серчать, я ж и сам не без греха. Уж забыл, было. Чего-то забегался, замаялся. В общем, сказать тебе нужно. Тут три ценных информации есть по этой истории…

Натан, словно на уроке, напряг правую руку, чтобы загибать пальцы на важность говоренного.

– Первое, стало быть. Григорий Гологур в документах на откуп был записан мещанином из Тирасполя. Запрос о нем в сей город был отправлен сразу же, еще с утра. Так что ждем… Второе, наиглавнейшее: оное дело государственной важности.

– С какой стати? Конечно, всякая Божья жизнь ценна. Однако же почему рыбный торговец, застреленный в своей лавке, это сразу «дело государственной важности»?

– Ну, ты же знаешь… То есть все знают, что к нам скоро приедет Его Величество Государь Император Александр I, дай, Боже, долгой жизни Ему и Его Семейству. – Афанасий Сосипатрович размашисто перекрестился, повернувшись к правому углу.

Но, узрев там вместо привычной иконы лишь горку мешков, досадливо сплюнул. И тут же ужаснулся совершенному множественному святотатству: и в адрес Всевышнего, и – чего он боялся не меньше, а то и больше – по поводу Августейшего. Зыркнул быстро в сторону Горлиса. Тот сделал в вид, что в сей непристойный момент внимательно рассматривает свои ногти. Дрымов облегченно выдохнул и даже кашлянул, дабы привлечь Натаново внимание.

– Кхе-кхм! Но о приезде Его Величества знают не только верные подданные, однако же и люди, могущие быть врагами, злоумышленниками. Посему из генерал-губернаторской канцелярии пришло чрезвычайное предписание – ко всякому злодейству относиться с повышенным вниманием. Потому я и напрягся. А тут мало того, что убивство, так еще и одёжа эта господская. Вдвойне подозрительная история выходит… Так вот, господин Горлиж, городские власти, полиция и магистрат обращаются к французскому гражданину Натаниэлю Горлижу с просьбой оказать всемерную помощь, за что ему и будут премногие благодарности от Всероссийской империи.

Натан задумался над особенностями услышанной формулировки. С озвученной просьбой к нему обращаются городские власти, а благодарности обещаны – от всей Империи. Любопытный разворот получается, очень похоже на слова не полицейские, но чиновника по особенным поручениям.

– Так, хорошо, Афанасий. А что же третье важное?

– Да то уж не столь важное. Я бы сказал – малосущественное. Просьбу имеем к тебе и твоему уважаемому малороссийскому другу Степану Андреевичу помочь с вывозом и захоронением бочки с селедкой, чтоб это было незаметно. За отдельную плату, согласно инструкционной шкале Управы благочиния. Скажи, как стемнеет, буду ждать его здесь с его большой телегой и волами. И тебя тоже. Хорошо?

Натан кивнул головой. В Одессе после чумы, поразившей город в 1812–1813 годах, к возможности массовых заражений относились очень серьезно.

– Да, Афанасий, я-то точно приду. Думаю, и он не откажет. Но если вдруг не сможет, то я уж как-нибудь тебя предупрежу. Но и к тебе просьба. Спроси у начальства карету для нашего сбора на сию ночь. Попросишь?

– Попрошу.

– Вот со своей кумпанией, будь любезен, за мной заедь. У меня сегодня столь дел, что и пересказать трудно. Так чтоб я еще и на это сил не тратил. Дома прилягу отдохнуть. И ждать вас буду. Так можно?

– Можно.

– Тогда у меня последний вопрос. А зачем нужна такая таинственность? Почему незаметно? Неужто имеется возможность, что люди станут есть селедку из зараженной бочки, в каковой несколько дней пролежал труп?

– Ой, господин Горлиж, конечно же, есть такая возможность. Полная, я бы сказал – полнейшая. – Дрымову очень нравилось подслушанное где-то выражение «я бы сказал», оно ему казалось проявлением особой грамотности и высокого ума. – Изволишь ли видеть, я ж знаю наш народец, тут каждому не объяснишь, что селедка травленая. А кому объяснишь – могут не поверить, скажут: знаем этого Гологура, у него селедка всегда пересоленная, ничего с ней не сталось, что с мертвяком пару днёв полежала.