– Понятно. Старо как мир.

– А чем мы отличаемся от других поколений? Что изменилось в отношениях между мужчиной и женщиной за последнее тысячелетие?

– Ну не знаю как за тысячу, а за последние десять лет многое изменилось. Взять, например, почти узаконенный гражданский брак. Все живут с кем попало. И никаких при этом обязательств. А еще сильно помолодел возраст полового созревания.

– Это скорей социальные сдвиги, а я говорю о любви, о чувствах.

– А-а. Ну да…

– Хотя, все взаимосвязано. Помню, в школе мы любили платонически, даже целовались редко. А что сейчас происходит? Сексуальный содом…

– И Гоморра.

– А как у тебя с Алексеем? Помирились?

Настя вспыхнула, и Важенина мысленно отругала себя за бестактность. Девушка печально посмотрела на своего учителя, как будто в душу заглянула, и с горькой усмешкой заговорила о самом сокровенном:

– Он хоть и не творец, и не художник, но натура тоже увлекающаяся. Да и это понятно. На его смазливый фейс все наши герлы давно запали.

– Неужели предпочел тебе другую?

– «Предпочел»… – хмыкнула Настя. – Да кто его спрашивал? Бадаева из параллельного на итальянский купальник поспорила со своей подругой, что через неделю Лешка ноги ей будет целовать…

Судорожно сглотнув, она кашлянула и продолжила глухим голосом, в котором чувствовались близкие слезы:

– Короче, ею была применена тактика ближнего боя. Так мы называем секс по инициативе девушки.

– Настенька, стоит ли из-за такого парня переживать? – произнесла Важенина, чувствуя невыразимую жалость к этой «раненой птичке».

– А вы разве не переживали? – сдавленным голосом парировала Настя.

– Переживала, – помолчав, отозвалась Важенина. – Еще как. Но я не все тебе рассказала. Главного не сказала. У нас родился сын. Коленька. А в восемь месяцев он умер от двухстороннего крупа. Я впала в депрессию. Вот с этого момента все покатилось под гору, пока не разбилось вдребезги.

Их взгляды встретились: один – страдающий, но не покорившийся судьбе, не утративший веры в счастье; другой – привыкший к ударам судьбы, ничего не ждущий от нее, но отзывчивый на чужую боль. Наверное, интуитивно почуяв эту отзывчивость, Настя неожиданно и даже как-то легкомысленно обронила:

– А я беременна.

– Что?! – Тамара Николаевна встала, подалась к девушке. – Боже мой, Настенька! Что ты такое говоришь? Ты же еще не окончила школу! Господи, что я несу?

Она вдруг побледнела, попятилась назад и без сил упала на стул. Настя с воплем подскочила к Важениной и, не зная, что

предпринять, заметалась, потом схватила полотенце и начала обмахивать им свою учительницу.

– Тамара Николаевна! – рыдая, причитала растерявшаяся девушка. – Миленькая, что с вами? Какая я дура! Тамара Николаевна! Только не умирайте!

– Слева… – бескровными, непослушными губами прошелестела Важенина. – В шкафу… Синий пузырек.

Кинувшись к шкафу, чуть не уронив стоящий на дороге стул, Настя резким движением открыла створку и стала лихорадочно перебирать многочисленные пузырьки и коробочки с лекарствами. Едва сдерживая рыдания, боясь оглянуться и увидеть Тамару Николаевну неживой, Настя вновь и вновь перебирала лекарства, пока, наконец, не обнаружила этот проклятый пузырек.

– Что с ним делать? – бросилась она к неподвижно сидящей Тамаре Николаевне.

– Двадцать капель… на треть стакана.

Когда лекарство было выпито, Настя взяла левую руку Важениной в свои ладони и неотрывно смотрела на прикрытые, слегка подрагивающие веки в голубых прожилках. И лишь спустя какое-то время, когда щеки Важениной слегка порозовели, ушла пугающая мучнистость, Настя с шумом перевела дыхание.

– Что, напугала? – открыв глаза, прошептала Тамара Николаевна.