Более того – я понял, что второй том у меня не получится написать в том же жанре, что и первый.

Первый том я назвал «роман-мозаика в людях» и пытался рассказать в нем о создании и становлении Московской горной академии через судьбы людей, так или иначе к ней причастных, часто забегая вперед, иногда – на десятилетия.

Второй том, похоже, придется делать в жанре «роман-биография в делах». Здесь будет гораздо меньше людей и гораздо больше – строгого следования хронологии. Почему? Потому что второй том называется на «Двадцатые», а «Индустриализация». Весь двадцатый век страна, в которой жили мои герои, менялась, иногда – менялась до неузнаваемости. К примеру, двадцатые и тридцатые – это не просто два разных десятилетия нашей истории – это две разные исторические эпохи, не больше, не меньше. И не поняв внутреннюю логику этих изменений, не осознав, почему двадцатые стали тридцатыми, мы не сможем понять ни смысл поступков моих героев, ни смысл их жизни.

Грубо говоря, если в первом томе были истории людей и страна, в которой они жили, то во втором мне придется писать про историю страны и людей, которые эту историю делали.

А пока я попробую объяснить превращение двадцатых в тридцатые дважды – сначала стихами, потом прозой.

Стихи будут, разумеется, не мои, а поэта Слуцкого, который еще появится в нашем повествовании. Стихотворение о двадцатых называется «Советская старина».

Советская старина. Беспризорники. Общество «Друг детей».

Общество эсперантистов. Всякие прочие общества.

Затеиванье затейников и затейливейших затей.

Всё мчится и всё клубится. И ничего не топчется.

Античность нашей истории. Осоавиахим.

Пожар мировой революции,

горящий в отсвете алом.

Всё это, возможно, было скудным или сухим.

Всё это несомненно было тогда небывалым.

Мы были опытным полем. Мы росли, как могли.

Старались. Не подводили Мичуриных социальных.

А те, кто не собирались высовываться из земли,

те шли по линии органов, особых и специальных.

Всё это Древней Греции уже гораздо древней

и в духе Древнего Рима векам подаёт примеры.

Античность нашей истории! А я – пионером в ней.

Мы все были пионеры.

Второе стихотворение – «Тридцатые».

Двадцатые годы – не помню.

Тридцатые годы – застал.

Трамвай, пассажирами полный,

Спешит от застав до застав.

А мы, как в набитом трамвае,

Мечтаем, чтоб время прошло,

А мы, календарь обрывая,

С надеждой глядим на число.

Да что нам, в трамвае стоящим,

Хранящим локтями бока,

Зачем дорожить настоящим?

Прощай, до свиданья, пока!

Скорее, скорее, скорее

Года б сквозь себя пропускать!

Но времени тяжкое бремя

Таскать – не перетаскать.

Мы выросли. Взрослыми стали.

Мы старыми стали давно.

Таскали – не перетаскали

Все то, что таскать нам дано.

И все же тридцатые годы

(Не молодость, – юность моя),

Какую-то важную льготу

В том времени чувствую я.

Как будто бы доброе дело

Я сделал, что в Харькове жил,

В неполную среднюю бегал,

Позднее – в вечерней служил,

Что соей холодной питался,

Процессы в газетах читал,

Во всем разобраться пытался,

Пророком себя не считал.

Был винтиком в странной, огромной

Махине, одетой в леса,

Что с площади аэродромной

Взлетела потом в небеса.

А теперь – прозаический ответ на вопрос: почему же двадцатые сменились тридцатыми, почему на смену свободе и романтике пришли труд и страх? Почему, если вспомнить Есенина, «страну в бушующем разливе должны заковывать в бетон»?

Ответ состоит из одного слова – «индустриализация».

Аграрную Россию с убитой промышленностью решили сделать мировым индустриальным гигантом, причем – в считанные годы.

Почему было принято такое решение?

Как любил говорить один из моих начальников: «Концепция поменялась».