– Пиздец, да, – выдохнула Нюта и сглотнула. – Ты чего хотела?

Звонкая пожала плечами. Шарф у нее сегодня был небесно-голубой. И откуда только берутся такие теперь? ТЦ стоят заколоченные, старые шмотки отдают за еду. А она меняет шарфы каждый день. Да еще настолько яркие. Сумасшедшая.

– Ничего не хотела, – сказала она. – Поздороваться. Привет.

– Привет. – Нюте стало холодно и неловко.

– Снег опять валит. – Звонкая обернула шею еще одним кольцом шарфа. – А я рада! Загадала сегодня: если до вечера не начнется – пойду на работу устраиваться. Обошлось!

Она говорила громко и четко, снег глушил звуки, но голос ее разносился по всей улице. Или Нюте так казалось. Она отступила ближе к дороге. Нужно было повернуться и уйти. Никто в здравом уме и без желания подставить собеседника не стал бы разглагольствовать о безработице. Тем более собственной. За такое могли отправить на исправительные работы. Они мало чем отличались от восстановительных. И никакой яркий шарф там не спасет – его отберут на первом же фильтре.

– Да ладно тебе, – рассмеялась звонкая. – Не бледней. Нормальной работы у меня нет, это правда. Но общественно приемлемую выполняю. Мне даже справку выдали, хочешь покажу?

Нюта не хотела, но звонкая уже полезла во внутренний карман и достала мятую карточку. Шагнула ближе, сунула в руки, мол, смотри. К нижнему углу карточки была приклеена фотография звонкой – нечеткая, черно-белая. Без яркого шарфа звонкая на себя не походила. Обычная девушка двадцати трех лет, о чем свидетельствовала дата рождения, выбитая под именем. Ларина Таисия Игоревна.

Такие карточки выдавали на бирже труда. Нюта читала о них на канале ЗИМ – «Заметки информационного министерства». Если не можешь работать по специальности, работай там, куда поставят. Самый низкооплачиваемый труд, еще и посменный. Неделю на заводе смешиваешь незамерзайки, неделю шлифуешь сугробы, неделю раскладываешь зубные щетки и коробки с порошком по полкам магазина, неделю нарезаешь продуктовые карточки на допотопном аппарате в городской типографии. А в конце месяца получаешь новые направления. И все за право отовариться по половине продуктовой нормы. Муторно, голодно и тяжело, зато остаешься членом общества. И плевать, что до зимовья ты был классным спецом в сфере, которую отменили. Не вспоминай даже. Шлифуй сугроб и оформляй выкладку хозяйственного мыла.

– Сочувствую, – пробормотала Нюта.

– Да норм. Я свои переводы уже ненавидела люто. А тут разнообразие. – И снова засмеялась. – Тая, – протянула она красную от холода руку.

Нюта стянула варежку и коснулась ее пальцев.

– Нюта.

– Теплые, – проговорила Тая, обхватила протянутую ладонь, чуть покачала и отпустила. – Погуляем?

И Нюта послушно двинулась за ней следом. Даже в варежке рука горела чужим холодом. От этого было щекотно и тревожно. Но больше приятно. Да, все-таки больше приятно.

К началу седьмого окончательно сгустилась серость. Снег замедлился, потом совсем перестал падать. Однако ветер поднимал его с верхушек сугробов и швырял прямо в лицо, как Нюта ни пыталась заслониться капюшоном. Она совершенно закоченела, но почти не чувствовала ни холода, ни усталости. Разве что в нижней челюсти – отвыкшей от такого количества разговоров и смеха.

– Нет, ты только представь: я, значит, к нему подхожу и говорю, мол, так и так, у меня нет возможности сейчас выдать вам два куска хамона и бутылку коньяка, простите, любезный, – без устали трещала Тая. – А он на меня выпучился и спрашивает: «Почему? Случилось чего?» А я не знаю, что ему ответить, понимаешь? В голове сразу пронеслось, что он, наверное, лежал в коме все это время, очухался, тут же захотел хамона с коньячком и побежал в магазин. И мне ему теперь все рассказать придется! – Она замолчала и взмахнула руками. – Ну представь? Прям вывалить на него это! С ходу вывалить!