«А душа?..» – возразило что-то во мне… А что такое душа?
Правду говорить легко и приятно
Помню его всегда одинаковым: седовласым, лысоватым, краснолицым, со съехавшим с вертикали носом, в этом неизменном плаще болотного цвета, в светло-зеленых спортивных штанах. Без возраста.
Такого трудно не то что любить – такому трудно сочувствовать. В крайнем случае, можно какое-то время смиряться с его пребыванием рядом, пользоваться им и всем, что он может дать, с тем чтобы непременно потом расстаться, наглухо, навсегда отгородиться от этого сырого подвального голоса, от этого нескончаемого его нытья по любому поводу. Будь он энергетическим вампиром, легко пошел бы наверх по трупам своих замученных жертв. Но все было ровно наоборот: каждый, кто по-настоящему пожелал бы, мог вытереть о него ноги.
На первом курсе, на первой в моей жизни картошке, поутру он выводил нашу группу к краю поля, поднимавшегося в небеса, и встречал нас ближе к обеду уже по ту сторону небосклона, внизу, у дальнего леса. Группа невероятно растягивалась… Деревенские, после армии и подготовительного отделения, парни, первыми достигавшие «берега», успевали всхрапнуть, пока отставшие городские, шатаясь, добредали каждый по своей борозде до спасительного края. Тогда он прекращал эти свои, на фоне деревьев, туда-сюда, руки за спину, проходы и заворачивал всех обратно в поле. Отлежавшиеся деревенские переходили на новые борозды и, казалось, не спеша начинали перебирать руками, зависнув в известных позах над распаханною землей. Когда же мы, столичные, с громом и молнией в поясницах, через минуту-другую на полусогнутых выходили на исходную, деревенских мы видели уже далеко впереди.
На «Зеленого» ничто не действовало. Он выполнял свои руководящие обязанности с невозмутимостью автомата. Ровно в шесть утра дежурный по кухне начинал чистить картошку, ровно в восемь – дурацкое утреннее построение на краю заиндевелого поля, ровно час – на обед с переездами, ровно с заходом солнца – отбой. За месяц каждый из нас, включая девиц, ежедневно убирая по тонне-двести картофеля (при солдатской норме, кажется, в тонну), заработал на борозде невероятные для середины семидесятых девяносто рэ. Похудевший на десять кило, вернувшийся с каторги, дома я в один присест схавал шесть огромных бутербродов с маслом, наминая свежайший батон и ртом, и пальцами, и меня до утра рвало желчью.
«Картофельный вождь» – нудно гундящий, вечно командующий препод кафедры физвоспитания: и в страшном сне не приснится. А вот поди ж ты…
Сама по себе кафедра была заслуженная: среди столичных ВУЗов мы прочно держали первое место по стрельбе и настольному теннису и второе по прыжкам и спринтерскому бегу, и даже обыграли однажды ИФК в ленинской эстафете по городу. У нас у единственных был свой роскошный тир и зимний манеж с ямой для прыжков и пыльными резиновыми беговыми дорожками. Все прыгуны и спринтеры зимой паслись у нас. Специально «Зеленый» ко мне не подкатывался, просто просил выступить на межвузовских Спартакиадах. Вспоминая былые свои навыки (легкую атлетику я бросил в десятом классе из-за травмы), я пару недель перед стартом легко тренировался и радовал «Зеленого», регулярно попадая в финал на стометровке. Видя, как нелегко мне это дается, прыгать он меня даже не уговаривал. Так мы и жили три года…
– С твоей склонностью к аналитическому мышлению, – на предпоследнем курсе сказал Зеленый этим своим нудно-певучим баритоном, – ты, Федор, мог бы стать хорошим тренером.
– Почему тренером? – спросил я.
– Да слышал я, как ты нашему Станиславу подсказывал по ходу дела на последней Спартакиаде. Парень под твоим руководством к шестой попытке полметра прибавил.