– Дядя, скажи, отчего ты такой красивый? Ну совсем как у мамы ангел на картинке. Знаешь, я ведь тебя часто видел во сне, – бормотал мальчик, точно засыпая.

Иллофиллион ласково прижал к себе ребёнка.

– Мальчик, Лёвушка, уже болен. Но пока это ещё мало заметно. Скоро болезнь резко проявится. Возьми его, он уже засыпает. Отнеси его сам к матери. Там и письмо Франциска ей отдашь, и выполнишь сам его приказание. Ты пойдёшь мимо своей кельи и захватишь письмо. Пожалуйста, Всеволод, дай Лёвушке провожатого, пока я буду наслаждаться мудростью твоих детей и твоими воспитательными и методическими талантами.

Я взял ребёнка на руки. Всеволод дал мне в провожатые одну из сестёр-уборщиц с добрым, ещё молодым и приятным лицом, одетую в очень милое коричневое платье, белый чепец и белый же передник безукоризненной чистоты. Сестра пошла со мной, захватив для заболевшего ребёнка его завтрак. Ноша моя была тяжела: жара уже ощущалась сильно, а тело мальчика казалось мне огненным. Мы дошли до нашего дома, я положил мальчика на свою постель, достал пакет с письмами Франциска и сказал сестре-провожатой:

– Как вы думаете, сестра, не повредит ли мальчику, если я немного задержусь и приму душ? Мне кажется, что я весь горю от знойного воздуха.

– Нисколько не повредит. Я с ним посижу и буду обмахивать его пальмовым листом. С непривычки вначале наш климат всем тяжёл, потому-то у нас и устроены души в очень многих местах. Пока мы будем идти, встретим их немало. Вы сможете ещё раз освежиться холодной водой, если захотите. Все, кто приезжает к нам, не могут выдержать первое время нашего зноя, но постепенно втягиваются и перестают его замечать.

Не медля, пока сестра ещё договаривала последние слова, я схватил полотенце и помчался в душ, в сотый раз вспоминая мою дорогую, нежную няньку, моего друга Яссу. Где Ясса? Как он едет? Скоро ли вернётся? Мысли мои, любовные и благословляющие, мчались за ним, а сердце моё гордилось оказанным ему высоким доверием и сострадало его тяжёлому пути по пустыне…

Душ меня воскресил, и мы вскоре бодро зашагали по тенистой аллее. Теперь ноша моя не казалась мне такой тяжёлой, хотя тело мальчика было очень горячим. Раза два сестра указывала мне на небольшие домики-души, очень мило сложенные из белого камня, и предлагала мне ещё раз освежиться. Но я ещё не изнемогал от жары и шёл бодро, хотя и не мог понять, где же конец нашему путешествию. Лес стал гуще. Мы шли уже более получаса, встречали стоявшие одиноко и группами домики. Я нигде не видел ни стен, ни ворот, через которые мы въехали в Общину. Также не видел я ни конюшен, ни фермы, а ведь где-то здесь они должны были быть. Мои размышления прервала сестра, указывая на небольшой, отдельно стоящий дом.

У открытого окна я увидел женскую фигуру, склонённую над шитьём чего-то крупного, белого. Женщина, заслышав мои шаги и голос моей спутницы, подняла голову, и я сейчас же узнал в ней ту самую, образ которой видел в мыслях Франциска.

Увидев своего сына у меня на руках, она торопливо отбросила работу и вышла нам навстречу, распахнув настежь дверь своей комнаты, большой и светлой. Она впилась глазами в личико своего ребёнка. Страстной любви и беспокойства той силы, какая выражалась на лице женщины сейчас, не было на том её образе, который сохранился в моей памяти. Не поддаваясь ни на миг силе волнения женщины, я звал всем своим усердием Франциска. Я помнил его наставление относительно того, в каком состоянии должен был быть я сам, чтобы иметь и силу, и дерзновение прикоснуться к личику ребёнка тем священным лоскутом материи, который он вложил в своё письмо.