Твидовый пиджак. Левисы. Конечно, круто, но что мне в них делать в этой дыре? И без этих шмоток все и так пижоном считают. Я, может, лучше в свою форму моряка влезу – удобнее и привычнее.

К вечеру за столом собралась разношёрстная компания. Родственники, друзья Наташки, парочка соседей. Я старался держаться подальше от центра внимания, пока напротив меня не подсела та самая московская подруга.

Среднего роста, с гордо поднятой пимпочкой носа, увенчанным круглыми очками с выпуклыми линзами. Волосы коротко подстрижены, как у пацана, платье серое, без единой лишней детали. Живое воплощение ботаника. Скучная, монотонная ботаничка.

За столом она принялась рассуждать о новых методах генетической селекции, буквально убив меня своим «захватывающим» рассказом о крестовидных опытах на горохе.

– Вы понимаете, Алексей, законы Менделя – это ведь основа всего! – произнесла она, поправив на носу очки. – Вы только подумайте, как удивительно может наследоваться рецессивный признак!

Я кивнул. А куда деваться? Обещал матушке держать себя в руках. Но мысленно уже отсчитывал секунды до конца её монолога.

Когда гости начали расходиться, я уже знал, что сбегу куда подальше от этой «московской» обители знаний. Да в гробу я видел столичную прописку, если к ней прилагаются такая «краса» неземная и манеры серой квочки, готовой часами обсуждать… горох. Горох со мной?! Тычинки и пестики – ещё бы куда ни шло…

Пару рюмок коньяка окончательно убедили меня, что клубный вечер – лучший способ забыть про эту москвичку с её Менделем. Ноги сами привели меня к двери клуба. А там – музыка, танцы, огни, жизнь! Ну кто сказал, что деревенские клубы не могут быть лучше московских лекций?

В клубе меня ждал сюрприз…

«Бонжур! Амур! Тужур!»

Воздух Парижа пропитан запахами свежеиспечённого багета, горячего шоколада, цветущей глицинии, выхлопных газов и… ароматом любви. Любовь кружит по Парижу – струится по улицам, танцует на мостах, шепчет у фонарей, крадётся по тенистым аллеям парков и, конечно, рассаживается в уютных кафе с видом на Сену.

Средь бела дня, на виду у всех, на скамейках парка Жардан Монсо влюблённые парочки растворяются в поцелуях. А я с учебником на коленях сижу на зелёном газоне среди студентов и растворяюсь не в любви, а в мудрёных формулах фотохимических цепных реакций.

Любовь витает и на этом зелёном газоне, а у меня – начало конца моих первых романтичных, платонических чувств. Ничто не предвещало такого финала. Ничто!

Ещё вчера мир вокруг ликовал, пел, танцевал. Мы стояли на набережной Сены у моста Александра III, со стороны парохода-ресторана, смотрели на тихую воду, и он сказал, что ничего лучшего в его жизни не было с тех пор, как мы познакомились. Его рука – уверенная, тёплая – лежала на моей. Он смотрел так близко, что я ощущала не только стук его сердца, но и трепет ресниц. Я тогда ещё не знала, что это было прощание…

А сегодня утром – тишина, разорванная лишь шуршанием красочного конверта. В конверте открытка с золотыми буквами, сообщающими о предстоящем торжестве. Бракосочетание. Его. С кем-то другим. Смотрю на открытку, а перед глазами всё ещё играют отблески ночной Сены, отражающие огни фонарей моста.

Ни слёз, ни крика, только глухая пульсация в висках и застывший вопрос: «Почему?»

Париж продолжает кружить в своём бесконечном танце любви. Но я уже в стороне, словно замерла между строк этой мелодии.

Через год я оказалась в провинциальном российском городке Романовск Приволжский, на родине матери, где всё ещё проживали две её сестры. В городке возводилась вторая очередь текстильного комбината. К тому времени строительство основной части комплекса завершили, и в полную мощь работали льнопрядильный, ткацкий и красильный цеха. Возведение комбината имело статус Всесоюзной ударной комсомольской стройки, и мне не стоило усилий получить комсомольскую путёвку с гарантией трудоустройства и обеспечения жилья.