– Месяца полтора. Вернее, дольше, но раньше мы только здоровались. Я играл сначала в паре эпизодов в ее пьесе, а потом ушел один артист, и меня взяли на его место, на одну из главных ролей.

Они еще долго говорили о Петербурге, театре, каких-то общих знакомых и родственниках, а Наташа вернулась в комнату и села за письменный стол. Подняв голову, она увидела в полукруглое мозаичное окно, как Вячеслав выходит из калитки и идет к дому через дорогу.

До ужина Наташа успела написать две главы и позвонить домой. Виктор заверил, что дома все в порядке, и передал привет Новгороду.

За ужином Елена Прокофьевна поставила на стол еще теплые сырники и шарлотку и сказала, что брата будут отпевать в Софийском соборе послезавтра, и добавила:

– Если вы придете, мы будем вам признательны. Вы, конечно, не были знакомы со Славой-старшим, но, поверьте, он был замечательным человеком. Добрым, душевным, со всеми дружил… Тоже писатель. Иногда сочинял детские сказки и притчи для детей, об истории Новгородщины…

– Спасибо, – ответила Наташа, – я приду непременно.

– Славик очень похож на отца, – грустно сказала Елена Прокофьевна, заваривая ароматный травяной чай с мятой и мелиссой, – и внешне, и по характеру. Тоже творческий человек, увлеченный, вдохновенный… Его старшая сестра Глаша – другая, в мать пошла… У Славы-старшего несколько сборников сказок вышло в местном издательстве, – вздохнула она, – сейчас он работал над новым…

Она налила себе и гостье чаю, поставила на стол баночку меда в виде стилизованного бочоночка.

Наташа с щемящим чувством подумала о том, что действительно не знала отца Вячеслава. И уже не увидит… Но если от рокового известия у Томилина такие погасшие глаза и голос без модуляций, тихий, словно измученный, а Елена Прокофьевна, говоря о брате, то и дело отворачивается и замолкает ненадолго – значит, Томилина-старшего очень любили в семье. И сборник сказок остался недописанным…

"Что гибнут вдруг, не дописав поэм, не долечив, не долетев до цели", – вспомнилось стихотворение Константина Симонова. Спросив разрешения, Наташа вышла на крыльцо и достала сигареты. У нее к глазам тоже подступили слезы.

"А эта семейка, – с неожиданной злостью подумала она, – даже не знает, что они натворили. Съездили на экскурсию, заплатили за тур, требовали к себе внимания, всем мозги вынесли, таскали за сбой больного ребенка и совали его чуть ли не в лицо гиду… И теперь у Томилиных – такое горе, а эти переступили и дальше пошли, и плевали на все, и судить их за это невозможно. Так и останутся безнаказанными"…

– Бог им судья, – сказала Елена Прокофьевна, бесшумно выходя на крыльцо, – вижу по вашему лицу, что вы думаете об этих людях, родителях больного мальчика. Глупые, несчастные люди. Только пожалеть их.

– А как вы догадались, о чем я думаю?

– Это семейное. Мы с братом немного эмпаты, улавливаем эмоции других людей… И Славочка унаследовал. Ну вот, мой брат так бы и сказал: оставьте, не судите, на глупых сердиться грешно. Они уже наказаны тем, что родились без разума.

– Но от этого страдают не они, а другие, – возразила Наташа, погасив окурок в урне-пепельнице, – и если их не останавливают, когда они приносят зло по неведению, они так дальше и будут жить, не думая о последствиях своих прихотей. Шахида с поясом стараются снять пулей в голову, чтобы он не успел нажать кнопку, а с дураками труднее. Как их остановишь, если они не комбатанты?

– Вы военный? – с интересом посмотрела на нее Елена Прокофьевна.

– Да. Капитан ВДВ в отставке.

– Десантник? – изумилась Томилина-старшая. – Да, тогда вы действительно многое знаете о войне… Но рассуждаете слишком жестко, сплеча рубите. Вы же не предлагаете судить этих людей по законам военного времени?