Воцарилось гробовое молчание. Его нарушил Мишка. Маша и забыла о нем, вслушиваясь в напряженные разговоры окруженцев. Повернулась к сыну. Он, лежа на одеяле, весело болтал ножками и ручками. Маша переодела его, затем подошла к осине, сломала длинную ветку, воткнула ее в середину затухающего костра, повесила на нее мокрое детское белье и, бросив всем: «Пойду покормлю», исчезла между деревьями.

Заговорил рябой:

– Не-ет, я за такую власть воевать не буду. И в плен не пойду, и линию фронта переходить не буду. Мы вот порешили с Косолаповым схорониться где-нибудь в дальней деревне, там и переждем войну. Посмотрим, чья возьмет – наша или немецкая. Нам, мужикам, все равно, на кого гнуть спину.

– Вы же присягу давали, черт вас побери! – возмутился артиллерист. – Хотите отлежаться на печи?

– Если вы такой правильный, товарищ капитан, то растолкуйте мне, почему я должен воевать за власть, которая наше прежде богатое село на Кубани превратило в нищий колхоз? Почему каждый десятый односельчанин, если не больше, был посажен, сослан, а четверо даже расстреляны? Почему у моих родителей десять лет назад отняли все – и землю, и скот, и хозяйственные постройки? И вы хотите, чтобы я подыхал за эту чумовую власть?

Снова наступило молчание. Майор веткой ворошил угли. Одессит лежал, уставившись в темнеющее небо. Косолапов сидел на корточках и водил пальцем по траве. Снова заговорил артиллерист:

– Конечно, каждый делает свой выбор. Но я буду пробиваться к своим. В армии не хватает грамотных артиллеристов. А я потомственный артиллерист. Мой отец был пушкарем, мои дед и прадед были пушкарями. Я обязан выполнить свой воинский долг.

– Рассказать вам анекдот про советскую власть? – Маша услышала голос одессита. – Рабинович получил письмо из Америки от своей сестры. Та спрашивает, как там в Одессе жизнь при Советской власти. Он ей отвечает: «Жизнь у нас, как в автобусе: одна половина сидит, другая половина трясется.»

Майор засмеялся.

– Когда власть против людей, люди не горят желанием защищать такую власть, – добавил одессит. – Мы, офицеры, все изучали марксизм и любимую товарищем Сталиным диалектику. Так вот согласно ей, сейчас в стране и в армии сложилось такое положение, когда низы не хотят, а верхи не могут, просто не способны воевать с немцами. Вот такая у нас в высшей степени оригинальная власть.

– При чем тут власть, я спрашиваю, при чем тут власть, – неожиданно из-за елок появилась Маша с сыном на руках, прильнувшим к обнаженной груди. – А кто будет защищать моего ребенка, меня, ваших жен, детей, матерей? Разве в другие времена, когда недруги нападали на наших предков, они что, защищали власть, царскую или какую, или прежде всего свой дом, своих детей, самих себя? Мне советская власть насолила не меньше, а может, быть и больше, чем некоторым из вас. Но для меня власть – не они, для власть – он, – она, оторвав от груди Мишку, подняла его над головой и снова прижала к себе. – Так почему эту главную мою власть пошел защищать мой муж Вася, а вы не хотите защищать своих же детей, жен и матерей? Ждете, когда немец доберется до вашего дома? Изнасилует ваших жен? Я немного пожила под немцами и знаю, что это такое, – она круто повернулась и скрылась за деревьями.

Все умолкли. И больше никто ни о чем не говорил. Так молча и легли спать ногами к костру, который медленно догорал. Среди них расположилась и Маша с сыном. Рано утром она накормила Мишку и снова заснула. Все пробудились поздно. Маша сразу взяла на себя роль хозяйки. Попросила разжечь костер, наполнить наполовину водой три каски, положить туда нарезанные куски мяса и поставить на огонь. А сама углубилась в лес, набрала подосиновиков и лисичек, а также крапивы. Побросала в каски еще картошки. Через часок еда была готова. Мужики пришли в неописуемый восторг от чуда-супа. После завтрака Маша вымыла в ручье посуду, постирала все, что нуждалось в стирке, искупала сына, помылась сама. Предупредив остальных и захватив одеяло, вместе с Мишкой направилась к солнечной поляне, мимо которой она уже проходила и запомнила, разлеглась, поиграла с сыном и, когда он умолк, заснула сама.