– А почему он думает, что немцы возьмут Москву?

– Нельзя так, дочка, – испугался Петр Дормидонтович. – Я не могу это перевести.

Но слово «Москва» было услышано, и комендант осведомился:

– Что она говорит о Москве?

– Она сомневается, что германские войска возьмут Москву.

– Она сомневается? – гауптман привстал, уже с любопытством поглядывая на просительницу. – Может, она комсомолка?

Петр Дормидонтович вздрогнул: это похуже похотливых устремлений. Переведя слова немца, он достал свой огромный носовой платок и стал вытирать разом ставший мокрым лоб. Маша молчала.

– Ну? – нетерпеливо и жестко воскликнул комендант, уже прикидывая, что ему делать с этой красавицей – большевичкой: расстрелять или все же пока оставить при себе: уж очень она хороша!

– Нет, я не комсомолка, – угрюмо ответила Маша, опустив голову. – Даже если бы захотела, меня все равно не приняли бы в комсомол.

– Почему? – гауптман снова сел.

– Потому что я, точнее мои родители, убежали из колхоза. Тогда мне было десять лет. А если бы я решила вступить в комсомол, то проверили бы, как я и мои родители очутились в Москве. Проверили бы и дознались, что мы все сбежали из колхоза. Тогда бы их посадили в тюрьму, а, может быть, и меня, и моих братьев.

– Мы у себя в Германии много слышали о колхозах. Если коротко, что это такое.

– Колхоз – это когда у людей отнимают всё: и землю, и лошадей, и коров, и свиней, делают их общими, потом заставляют всех работать бесплатно.

– Бесплатно? А как же поесть? На что они покупают еду, одежду, обувь?

– Колхоз не платит деньги. Он немного выдает зерна, муки, крупы. Обувь делают сами – в основном лапти и валенки. Одежду тоже шьют чаще всего сами из своей домотканой материи, получают ее из льна, конопли, вяжут кофточки, варежки, носки из шерсти.

– Господи! Да это же средневековье! Крепостное право! И ваши солдаты еще сражаются за такой режим? Да и вы какого черта стремитесь в Москву, в логово этого большевистского варварства?

– Там у меня мама и отец, если его не забрали в армию. И мне нужна их помощь, чтобы спасти моего ребенка. Я хочу, чтобы он остался жив. Больше мне ничего не надо.

Гауптман уже с интересом посмотрел на молодую мать с ребенком на руках, который тихо посапывал во сне, спросил:

– Прочему вы считаете, что мы, немцы, не возьмем Москву?

Маша немного помолчала, потом пожала плечами.

– Не знаю, – после небольшой паузы добавила: – Когда мой муж уходил на фронт, он сказал, что мы победим. Обязательно победим. Я ему верю.

– Но как же можно сражаться за власть, которая отняла у вас все и сделала вас крепостными? И защищать ту же Москву, где находятся большевистские главари такого дикого режима?

Маша молчала.

– Ну? Отвечайте!

Маша пожала плечами. Потом подняла голову и посмотрела прямо в глаза коменданту:

– При чем тут власть… Каждый… должен… защищать себя. Своих детей. Жену. Свою мать, – вздохнула. – Испокон веков так было – на кого нападают, те защищаются, – она облизнула засохшие губы. – Не власть защищают, а самих себя прежде всего.

На лице коменданта отразилось удивление.

– Это ваше окончательное решение – покинуть Барановичи? Имейте в виду, что наши доблестные войска уже в Орше.

– Да, – твердо ответила она.

Курт Лутц понял, что из этой решительной молодой красивой фрау, которой изрядно досталось от жизни и для которой главное сейчас – ее ребенок, из нее не сделать любовницу. То есть сделать, конечно, можно, но только не любовницу, а наложницу – грубой силой. Но из всех своих многочисленных амурных похождений он давно извлек непреложную истину – от женщины, взятой насилием, обманом или за деньги, не расположенной, мягко говоря, к своему властителю, невозможно получить настоящей мужской радости. Это он понял сразу еще юношей, когда в первый и в последний раз переспал с проституткой. Гауптман с сожалением и даже с долей уважения посмотрел на просительницу и благожелательно произнес: