В школу нас тоже не пустили, но Эйтан не слишком и рвался. Следующей остановкой он назначил шведскую границу. Никакой границы там разумеется не было, да ее и быть не могло в Объединенной Европе. Но тогда, в далеком 44-м году здесь наверное был шлагбаум и стоял пограничник, зевающий в кулак. Граница и тогда не слишком охранялась и я даже подозреваю, что у шведских пограничников могло не быть оружия. На пограничном мосту он постоял минуту-две, задумчиво разглядывая растопыренные указатели с надписями Suomi/Sverige.

– Нет ли тут места, где мы могли бы выпить? – внезапно заявляет он – Я угощаю, разумеется.

Признаться честно, это меня обрадовало. Дело в том, что таинственное поведение израильтянина уже начало действовать мне на нервы. Я не понимал, что им движет, а спросить не решался и именно эта таинственность, в совокупности с моей нерешительностью, и были причиной моей раздражительности. А вот в желании выпить не было ничего таинственного, ведь многие к нам для этого и приезжают. В Торнио я подходящего места не знал и мы поехали в недалекий Кеми. Там, в предместьях городка, должен был быть неплохой маленький бар в здании мотеля, стилизованный под 70-e. К счастью, заведение было открыто и мы пристроились в уголке на громоздких красных креслах за маленьким круглым столиком. Мне еще предстояло вести машину по непростой дороге и пришлось ограничиться пивом. Зато Эйтан заказал себе виски с кока-колой, не очень популярный напиток в нашей стране, но бармен и глазом не моргнул. Похоже было на то, что мой клиент не собирается ограничиться одним коктейлем и я решил форсировать назревающий разговор.

– Что ты хотел получить от нашего сумбурного налета на Торнио?

– Это трудно сформулировать…

Было ясно, что один виски для него не доза и ровный голос так и остался безэмоциональным.

– …Наверное, мне хотелось прочувствовать то, что ощущал мой дед. Перенестись в октябрь 44-го.

– И как, получилось?

– Не слишком…

Конечно, начало октября в Лапландии не похоже на середину февраля. Город тоже изменился и, кроме здания вокзала, церкви и школы, в нем не осталось ничего от прежнего Торнио.

– …И все же мы не зря съездили.

Вот и отлично, думаю я. Сейчас я допью свое пиво, а он – свой второй виски, и мы тихо и мирно поедем в их коттедж. А потом можно будет забыть про эту странную поездку, вызывающую ненужные вопросы и слишком уж будоражащую твое неуемное воображение. Теперь главное – избегать скользких тем. Поэтому мне совершенно непонятно, зачем я неожиданно спрашиваю:

– Расскажи мне о своем дедушке.

Эйтан не удивляется, похоже он ждал этого вопроса и начинает:

– Тот финский дед был моим дедом со стороны матери. Он приехал в Палестину то ли в 45-м, то ли в 46-м, еще когда там были англичане. Потом он воевал почти что во всех наших войнах, а их было немало, и в каждой умудрялся схватить либо пулю либо осколок. Когда я был мальчишкой, мы с ним иногда ходили на море, и я видел шрамы на его теле. Бабушка утверждала, что он давно должен был умереть от ран, но его всегда что-то спасало, как будто его защищал ангел-хранитель. Она сама, наверное, и была тем ангелом. Во время Шестидневной войны у нас было не так много потерь, но и тогда моего деда нашел осколок гранаты. Было это при штурме Арсенальной горки и он как раз собирался истечь кровью, но бабушка вынесла его на себе из под огня. Потом они поженились и через год родилась мама. Дедушке тогда было уже порядочно лет.

– Как ее зовут?

– Кого?

– Твою маму.

Зачем ты это спрашиваешь, Энсио? Ты же знаешь ответ. Чушь собачья, откуда я могу знать? И все же ты знаешь. Эйтан отвечает и, наверное, я все же вздрагиваю, но он не замечает или делает вид, что не заметил.