. Мы в любой момент способны совершить удивительное открытие. Даже сейчас мы можем многому научить Европу. Например, мы первыми оправились от потрясений войны. Спрашивается, почему? Да потому, что быстро признали себя побежденными. Поражение для итальянцев – вещь естественная, мы смирились с ним, как люди мирятся с плохой погодой. Не удалось одно, сказали мы себе, займемся другим. Французы же, эти рассудительные французы, – он с усмешкой поглядел на Деспьера, – до сих пор делают вид, будто они не потерпели поражения. Они вечно стоят в агрессивной позе и готовы броситься на каждого, кто скажет: «Вы проиграли». Они столь усердно защищают мифическое прошлое, что никак не могут шагнуть в настоящее. Я скажу вам кое-что еще об итальянцах и французах. Мир отпустил нам, итальянцам, наши грехи так быстро, потому что мы раньше всех простили себя сами. Французы до сих пор не прощены – обратите внимание на ту горечь, что звучит и поныне в голосах ваших американских и английских друзей, а причина заключается в том, что французы сами не могут простить себе Ставиского, Блюма, линию Мажино, Петена, Лаваля, Дорио, даже Де Голля[31], итальянцы тем временем охотно простили себе не только свои поражения, но и победы – Аддис-Абебу, Гернику, Албанию, Грецию, Муссолини и короля, вторжение во Францию и тайную капитуляцию после сдачи Сицилии.

Слушая интеллигентный голос с легким акцентом, Джек думал: «Где ты был, когда Муссолини ораторствовал с балкона, как высоко ты вскидывал руку?»

– Что касается немцев, – продолжал режиссер, отчаянно жестикулируя, усмехаясь, восторгаясь собой, своими доводами, вниманием недавних врагов, – они, конечно, не испытывают потребности прощать себе что-либо. Они чувствуют, что были, как всегда, правы – разве ход истории это не подтверждает? – просто их одолела еще большая сила. Немцы – счастливая нация; их дух укрепляют две могущественные силы – чувство собственной правоты и жалость к себе…

Джек отошел от режиссера, извергающего поток полуправды; его раздражал красивый, складно говорящий человек с густой темной шевелюрой, манипулирующий набором четко определенных категорий – север, юг, плоский затылок, округленный затылок, бесплодные мечты, практическая деятельность, победители, побежденные, прощенные и непрощенные; после третьего бокала всякому понятию легко находилось место на полочке.

Клара Делани, сидевшая у стены, затянутой шелком, улыбалась, делая вид, будто ее занимает то, о чем говорили по-итальянски люди, находившиеся неподалеку от нее. Она перехватила взгляд Джека и махнула ему рукой. Он подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Лишенная привлекательности, мертвенно-бледная, худая Клара разменяла пятый десяток; она работала секретаршей Делани в годы его второго и третьего браков. У нее были выпуклые, слегка навыкате, темные глаза и обиженное выражение лица.

– Как дела, Джек? – спросила она своим сухим, скрипучим голосом. – Как семья? Как тебе удается выглядеть так молодо? Ты больше не бываешь в Америке?

Джек старался как можно добросовестнее отвечать на все вопросы Клары; слушая его, женщина поминутно нервно посматривала через плечо на Делани, Барзелли и Тачино, которые беседовали, стоя у бара. Годы ничего не изменили, подумал Джек, Клара по-прежнему одна; она, как обычно, несет свою вахту бдительности, издали шпионя за мужем; сейчас жена Делани напоминала солдата, следящего за передвижением войск противника.

– Какое впечатление произвел на тебя Рим? – спросил Джек, немедленно переходя на банальности – неизбежная дань, отдаваемая миром Кларе Делани.