– Что ты хочешь узнать? – спросил Джек.

Нескрываемые страдания Брезача, его душевная незащищенность вызвали у Джека инстинктивное стремление уменьшить его боль.

– Первый и весьма важный вопрос, – невнятно пробормотал юноша. – Вы ее любите?

Джек молчал, но не потому, что хотел поточнее сформулировать искренний ответ – это не составило бы ему труда; он боялся причинить Брезачу дополнительные мучения.

– Черт возьми, Эндрюс, – повысил голос Брезач, – не сочиняйте ничего. Ответьте: да или нет?

– Ну, тогда – нет, – сказал Джек.

– Значит, – произнес юноша, – она для вас – ну, просто развлечение?

– Возможно, ты обрадуешься, узнав, что тебе удалось его сильно испортить.

– Вы ей об этом сказали? – не унимался Брезач.

– О чем?

– Что не любите ее.

– Так вопрос не ставился.

– Я люблю ее, – глухо сказал Брезач.

Он уставился на Джека, следя за его реакцией. Джек молчал. Брезач возбужденно потер руки, как бы согревая их.

– Вы что-нибудь скажете? – спросил Брезач.

– Каких слов ты от меня ждешь? Я должен прийти в умиление?

– Я хочу жениться на ней, – прошептал Брезач. – Я десять раз делал ей предложение. Только формальность мешает нам зарегистрировать брак.

– Что? – с недоумением в голосе произнес Джек.

– Формальность. Она католичка. Ее родители весьма религиозны. Я – атеист. Даже ради нее я не смог бы совершить этот лицемерный шаг…

– Понимаю. – Джек вспомнил Холтов.

Похоже, в Риме религия порождает еще больше проблем, чем в любом ином месте.

– Но она колебалась, – продолжал Брезач. – Каждый уик-энд она отправляется к своим родителям во Флоренцию, и они оказывают на нее давление, принуждают ходить к мессе. Но это – вопрос времени. Она знает, что рано или поздно я пойду на все. Знает, что я не могу без нее жить.

– Ерунда, – отрезал Джек. – Любой человек может прожить без кого угодно.

– Какая гадость! – воскликнул Брезач.

Вскочив, он принялся расхаживать по комнате.

– Гадость. Бездушный цинизм. Это то, из-за чего я ненавижу старость. Если бы я позволил себе стать таким бездушным циником, я бы наложил на себя руки. Лучше умереть до тридцати лет, чем превратиться в человека, подобного вам. Уверен, в моем возрасте вы не были таким. Я вас видел. На экране. Вы тогда еще не начали портиться.

Джек не спускал глаз с Брезача; теперь, когда юноша поднялся со стула, он был способен в любой миг совершить нечто опасное. Джек ощутил, что в нем опять закипает злость. Отчасти это обусловливалось тем, что в каком-то смысле Брезач был прав – в двадцать пять лет Джек не сказал бы, что любой человек может прожить без кого угодно.

– Следи за своим языком, – предупредил Джек юношу. – Я тебя слушаю, сам не знаю почему, но оскорблять себя не позволю.

– Когда мы познакомились, она была девушкой, – громкой скороговоркой выпалил Брезач. – Прошло четыре месяца, прежде чем я попытался поцеловать ее. Когда она перебралась в мою комнату, я сказал себе: «Наконец моя жизнь чего-то стоит». И вот она встречает вас; вы за каких-то полчаса отняли ее у меня. Вы – старый, – он усмехнулся, глядя на Джека, и уголок его рта, как всегда в минуту волнения, дернулся, – толстый, женатый. – Последнее слово Брезач произнес таким тоном, будто оно означало какое-то постыдное извращение. – Самодовольный клерк. Человек, которому не хватило мужества постоять за свой талант. Чиновник, с утра до вечера изобретающий у себя в кабинете всевозможные способы взорвать земной шар…

– Мне кажется, – заметил Джек, – у тебя превратное представление о том, чем я занимаюсь в НАТО. Похоже, ты начитался коммунистических газет.

– Да это все написано на вашем лице! – взорвался Брезач, шагая по гостиной. – Слабоволие, развращенность, коварство, похоть. Вы безобразны! Вы безобразный старик! А она из-за вас бросила меня. Я вам скажу кое-что еще, – исступленно закричал Брезач. – Я красавец! Спросите ее сами, называла она меня красавцем или нет.