Натуралист потянулся, не спеша прошёлся по комнате, разминая шею и плечи. Потом остановился напротив кресла, нагнулся к девочке и вгляделся в её лицо.

Луша, которая уже привыкла и к пристальным взглядам Лангсдорфа, и к тому, что он часто вслух говорит сам с собой, на мгновение подняла глаза и тут же равнодушно опустила их, перелистнув страницу. Она уже знала, что Лангсдорф интересуется антропологией и изучает строение черепов у разных народов. Он показывал Луше рисунки, на которых были довольно искусно изображены индейцы местных племён – обязательно в фас и в профиль, что-то толковал об отличиях их телосложения. Все эти сильно развитые челюсти, выступающие надбровные дуги – словом, все эти уши и хвосты Луше были не слишком интересны. Цветочки в атласе – другое дело, но череп в разрезе… Бр-р-р!.. Она перевернула страницу и занялась тигровыми орхидеями.

Натуралист отошёл к окну, взялся в раздумье за подбородок, чуть слышно забормотал по-немецки:

– Надо же, вылитый юнга с нашего судна! Эх, «Надежда»! Эх, молодость!.. Как же его имя?.. Его ведь тоже можно считать своего рода полиглотом[22]…

Лангсдорф вскинул указательный палец, громко и торжественно произнёс что-то по-латыни и принялся рыться в ящиках и на полках. Наконец хлопнул по столу тяжёлой папкой, взметнув кверху мутный пыльный столб. Громко чихнув, утёрся большим кружевным платком. Им же смахнул с папки остатки пыли.

– Всё-таки я был прав, доставив сюда часть архива. Никогда не знаешь, когда и что может понадобиться, – бормотал учёный, развязывая тесёмки. – Вот, вот же он!

Тень легла на страницу. Луша нехотя оторвала взгляд от атласа и дорогих её сердцу тигровых орхидей. Лангсдорф стоял рядом и держал прямо перед её глазами небольшой портрет, оправленный в картонную рамочку-паспарту.

«Руся?» – С миниатюры на Лушу смотрело знакомое лицо. Несколькими лёгкими, слегка небрежными росчерками пера были намечены ещё по-детски припухлые щёки, большие тёмные глаза, подбородок с ямочкой, короткие тёмные волосы, крапинки веснушек на носу…

Луша резко выпрямилась. С шорохом скользнула с коленок тяжёлая книга, глухо стукнула о паркет.

– Ага? Беллинсгаузен, верно, тоже подивился бы такому необыкновенному сходству, – обрадовался произведённому эффекту Лангсдорф. – Как-то я не успел обсудить с ним этот удивительный случай, – добавил он, глядя в потолок и почёсывая подбородок. – Научный казус, так сказать… Да-с, к сожалению, завтра утром они уже снимаются с якоря…

Луша стояла не шевелясь. Кровь отхлынула от лица. Хотелось спросить, узнать хоть что-нибудь об этом юнге, но в голове ширилась пустота и трудно было вымолвить хоть слово.

– Вылитый юнга, – убеждённо повторил Лангсдорф, протягивая Луше зеркальце, чтобы девочка могла удостовериться в правдивости его слов.

Зеркало, в котором отразилось какое-то совсем чужое, очень бледное лицо, выскользнуло из рук. Лушу накрыла волной звенящая, рассыпающаяся осколками пустота.

«Завтра они снимаются с якоря, снимаются с якоря», – кружило, вращалось в голове.

Луша открыла глаза.

Она лежала в постели. Мануэла, старая добрая толстуха негритянка в белоснежном переднике, присматривавшая здесь за Лушей, и какой-то незнакомый господин, кажется доктор, стояли рядом, озабоченно глядя на неё.

Спросила, где Лангсдорф. Её огорчили: господин консул уехали к министру и вернутся поздно.

Вставать не велели. Господин доктор пощупал пульс и, удовлетворённо кивнув, удалился. Добрая толстуха Мануэла присела у постели. Она гладила Лушин ёжик, нараспев утешая девочку: «Всё будет хорошо, скоро и локоны твои отрастут, и новые красивые платья у тебя будут…»