– Да, конечно, – кивнула она, скинув заношенное пальтишко и разматывая шарф. – Флавий Клавдий Юлиан. Если вам интересно, о нем есть замечательный раздел у Аммиана Марцеллина. Профессор Кулаковский, тоже кстати Юлиан, выпустил в Киеве перевод.

– Зачем нам Кулаковский, когда есть Мережковский? Да что же вы встали, проходите.

В целом всё прошло довольно мило. Лидия – ее расслабленность исчезла – в надлежащем ритме осваивала чтение, умело воспроизводила носовые и ухитрялась произносить на варшавский лад звук «ы», чего Бася ни от кого никогда и не требовала. Сама Барбара, впервые за день не дрожа от холода, пила чай, не морковную бурду, а настоящий. Увлекшись, она даже подсунула по-детски левую голень под правое колено, как дома. «Если вам жарко, милая, вы лишнее снимите», – предложила Лидия. Бася с удовольствием стащила вязаную кофту, оставшись в старенькой, аккуратно выглаженной кофточке. Плата была щедрой: пакетик гречневой крупы, десяток картофелин и желтый, взаправдашний, невероятный лимон. «Если вы хотите, что-нибудь еще…» – заикнулась поэтесса. «Как договорились», – улыбнулась Бася.

* * *

На втором уроке добрались до среднеязычных. Басин, годами проверенный метод позволял обучить им самых бестолковых. Лидия была толковой.

– Так, значит, мягкий «че» мы произносим так, а твердый – так?

– Именно так. Но умоляю: никогда не говорите про твердый и мягкий «че»! И тем более про твердый и мягкий «же»! Тот, кто вам про это скажет, хочет вас обмануть, воздвигнув барьер на пути к пониманию наипростейших слов – чтобы растянуть обучение!

– Басенька, милая, я готова учиться у вас хоть вечность!

Возможно, так оно и было, картошки у Лидии хватало.

Хватало у Лидии и нарядов. В комнате, где они занимались – софа в углу, круглый стол посередине, медвежья шкура на полу, нежное тепло от настоящей печки, – одеждой был забит высокий, французской работы а-ля-ренессансный армуар.

– Быть может, вы что-нибудь возьмете? – предложила Лидия, бывшая на этот раз в довольно любопытном платье, напоминавшем греческий хитон или нечто в этом роде.

Бася покачала головой. Лидия переменила тему.

– Вы ведь тоже не чужды искусствам? Любите поэзию? Кто вам нравится из ныне живущих? Блок?

Имя было произнесено с такою миной, что Бася поняла: о поэтах при Лидии говорить не стоит. Равно как и о поэзии.

– Я занимаюсь историей французской революции. Перевожу из Робеспьера.

– Да-да, Володя говорил.

Лидия перешла на французский. Говорила она очень чисто, старательно растягивала долгие гласные и умело воспроизводила отличия между открытым, закрытым и полузакрытым «о». Что касается лексики, то иные слова Барбара встречала только в книжках – не самых скромных, из тех, что читаются в детстве незаметно для домочадцев. (Да, Бася тоже кое-что читала. Тягу к познанию многоликой реальности она испытывала с гимназических лет.)

– Прекрасно, что и вы обожаете Францию, – тараторила Лидия, касаясь то и дело Басиной руки. – Признайте, в этом что-то есть. Мы с вами здесь, в наполовину вымершей Москве, словно две француженки, русская и польская… Анна Ярославна, Мария Валевская… Нет, наше место положительно не здесь.

Бася, не считая себя француженкой, тем более Валевской, улыбалась.

– Кстати, вы любите эротическую поэзию? – неожиданно спросила Лидия.

«Началось», – пронеслось у Баси в голове. К эротической поэзии она, конечно, относилась с интересом – однако запахло стихами в исполнении автора. Предположить эрото-поэтический талант в поклоннице Мережковского было затруднительно.

– Разумеется, – кивнула Бася. И предприняла последнюю попытку спасти свои уши от надругательства: – Если вы хотите, я вам почитаю из Верлена. Или, может, из Бодлера?