Вскоре затем вместо ожидавшейся Анны третьей степени получилось уведомление о производстве меня «за особенно отлично-полезную службу» в следующий чин, то есть губернского секретаря. Это меня опять огорчило: юноше двадцати трех лет прицепить Анну третьей степени – это что-нибудь в те времена значило, этим можно было пошиковать, а чин губернского секретаря – что в нем? Он как будто еще более удалял меня от малейшей надежды попасть когда-нибудь в военные офицеры…

Поздней осенью того же 1847 года я получил сведение, что Шамиль, или просто один из его наибов, управлявших соседними с округом верхнеаргунскими обществами, прислал к хевсурам трех аулов – Ардоты, Муцо и Хахабо, лежащих в небольшом, отделенном высокими горами от прочей Хевсурии ущелье, параллельно Аргуну, своих людей, требуя их покорности Шамилю и в знак ее уплаты дани, угрожая в противном случае разорением. Чтобы не допустить такого неблагоприятного для нас расширения неприятельского влияния, я отправил одного служившего при окружном управлении для посылок имеретина с двумя пшавцами в означенные хевсурские деревни объявить жителям, чтобы не подчинялись требованиям Шамиля, что я вслед за тем соберу милицию и явлюсь к ним для их защиты. Сделав все соответствующие распоряжения, я донес об этом военному начальству в Закаталы и тифлисскому губернатору, а через несколько дней с 300 человеками пеших тионетских грузин и пшавцев отправился в поход.

Громадные снега покрывали горы, дороги по обледенелым тропинкам были едва проходимы даже для привычных туземцев. Мы кое-как добрались до пшавского селения Натура, большей частью пешком, ведя лошадей в поводу, рискуя ежеминутно сломать себе шею. Отдохнув здесь сутки и дождавшись сбора всех людей, я, невзирая на убеждение местных старожилов, что переход через Главный хребет в Ардотское ущелье в эту пору года почти невозможен и сопряжен с величайшими опасностями, решился двигаться далее. Напротив, вся картина представлявшихся трудов и опасностей только подстрекала меня, я становился лицом к лицу с сильными ощущениями, так увлекавшими меня в те годы…

Оставив в Матуре лошадей и несколько лишних вещей, мы выступили до рассвета, чтобы успеть совершить перевал через хребет и непременно к ночи добраться до аула Хахабо; ночевать же на дороге нечего было и думать, не рискуя быть занесенными снегом и замерзнуть. Вооружившись всеми принадлежностями такого похода: железными остроконечными подковами, привязываемыми ремнями к подошвам, окованными палками, лопатками и прочим, мы тронулись. Всякая попытка описать наше движение была бы напрасна. Первые несколько верст по узенькой, обледенелой тропинке над отвесным обрывом в 200–300 саженей мы проползли почти на четвереньках и то при помощи нескольких отличнейших ходоков пшавцев, которые шли впереди с железными лопатками и делали по тропинке насечки. Около полудня мы достигли, наконец, более свободного пространства; начался перевал через хребет. Вся окрестность представляла безбрежную снежную пустыню без малейшего признака жизни, ослепительная белизна невыносимо резала глаза; мы намазали себе щеки растертым порохом, чтобы дать глазу возможность скользить по черному предмету (весьма действенное, испытанное средство), отдохнули с час, позавтракали и тронулись дальше. Утопая в снегу, едва переводя дыхание, спираемое резким воздухом, мы каждые пять-шесть шагов вынуждены были останавливаться, сердцебиение сделалось невыносимым, глотки вина и снега облегчали только на минуту; я чувствовал расслабление во всех дрожавших членах и какое-то почти обморочное состояние. Уже несколько раз старшины пшавцы заговаривали, чтобы я отказался от дальнейшего движения, но я не хотел сознаться в своей слабости и с ребяческим упорством конвульсивно напрягал последние силы, подвигался по несколько шагов вперед, все думая, что удастся добраться до более крутой части подъема, где снег твердый, и по нему уже гораздо легче будет достигнуть вершины… Наконец, около трех часов пополудни я почувствовал, что силы мне окончательно изменяют, и опустился на снег… Многие из милиционеров, особенно тионетских, остались далеко позади. Меня опять стали уговаривать возвратиться, доказывая, что промедление грозит страшной опасностью, что нужно или идти скорее вперед и до ночи достигнуть Хахабо, или возвращаться и попасть засветло хотя бы в глубь ущелья, где есть кустарник и можно кое-как укрыться от бури, которая ночью почти наверняка начнет бушевать, и тогда в этой открытой пустыне гибель неминуема; некоторые, наконец, сделали еще такое замечание, особенно на меня подействовавшее, что если и удастся добраться на ту сторону, в Ардотское ущелье, то в течение суток могут начаться свирепствующие здесь почти всю зиму снежные ураганы, и тогда на два-три месяца всякое сообщение прекратится, и мы вынуждены будем оставаться у хевсур, едва ли имеющих такие запасы продовольствия, которых хватило бы на несколько сотен лишних человек. Я согласился, наконец, идти назад… А чтобы ободрить и поддержать хевсур, я все-таки решился послать к ним хоть на короткое время несколько десятков человек, зная, что слухи везде, а между горцами в особенности, имеют свойство увеличиваться до небывалых размеров, и в неприятельских обществах уже будут говорить о подкреплении в несколько тысяч человек… Вызвали охотников, обещая им награды. Оказалось человек сорок; я поручил их в заведывание одного расторопного тионетского грузина – Ниния Далаки Швили, дав им нужные наставления; на случай явной опасности приказал дать знать в Матуру, где я буду ждать от них известий в течение нескольких дней. Ободрив их разными комплиментами местного колорита и надеждой на награды от сардаря, приказал им с Богом трогаться вперед, а сам с прочими людьми пустился обратно.