– И что было дальше?

Она встрепенулась, как будто внезапно отойдя от сна и ответила:

– Простите, мне на секунду показалось, что мы с Вами знакомы очень давно. Я просто пыталась вспомнить, где я могла Вас раньше видеть.

– Мы раньше не встречались, – не много грубо оборвал он полёт её девичей фантазии. – Дальше что было?

– Леша вернулся на кухню.

– Кто там был ещё?

– Не знаю, кроме него я больше никого не видела. Но голосов было несколько: мужские и один пьяный голос Голощенковой.

– Хорошо, продолжай.

Карецкий достал из ящика стола бланк протокола допроса подозреваемого и стал заполнять анкетные данные, параллельно продолжая слушать Полину, дабы ничего не упустить. Он давно для себя открыл этот приём запоминания: слушая допрашиваемого, ему необходимо было чем-то параллельно заниматься, чтобы чётко и близко к тексту формулировать корректную фразу для протокола.

– Леша вернулся обратно в кухню, а я зашла в комнату. На диване в беспорядке лежали различные детские вещи. У меня у самой детей пока ещё нет, но есть у моих подруг. Я решила взять эти вещи и раздать им, мне то они не нужны. Тут же валялся какой-то пакет, в который я начала их складывать.

– Ты помнишь, что там лежало? Можешь перечислить?

– Нет, конечно, не помню. Я клала в пакет всё подряд. Там были какие-то чепчики, ползунки, кофточки, ничего крупного и запоминающегося не было.

– Так, дальше. – Он записывал всё, что говорила Белинская в протокол допроса подозреваемой.

– Сложив все детские вещи в пакет, я огляделась в поисках того, что бы можно было взять ещё.

– А Лёша разве не указал конкретно, что можно, а что нельзя брать? – задал уточняющий вопрос Карецкий.

– Нет, – ответила Полина. – Он сказал, чтобы я шла в комнату и брала всё, что нужно. Поэтому, сложив детские вещи в пакет, я выдвинула один из ящиков из мебельной стенки, в котором лежало женское бельё. Оно всё было ношенное и я уже хотела его закрыть, как вдруг увидела в пакете абсолютно новый комплект белого кружевного белья. Я его достала, расправила и поняла, что размер довольно большой, мне он точно не подойдёт, поэтому решила взять его для мамы.

Она перестала рассказывать и взяла кружку с чаем. Карецкий дописал фразу и вновь посмотрел на неё. Она молча пила чай и смотрела неподвижными глазами на стену прямо перед собой.

– И ты считаешь нормальным приходить в чужой дом, копаться в чужом белье и брать оттуда что-то для себя?

– Я не для себя.

– Да не важно, – не дал ей договорить Карецкий. – Я к тому, что ты копалась в чужих вещах и брала чужое.

Полина замолчала и опустила голову.

– Выходит, он меня подставил, – тихо проговорила она, продолжая смотреть на стену не моргая, из-за чего у Карецкого сложилось ощущение, что вопрос адресован скорее стене, нежели ему.

– Оба хороши. Ладно, что было дальше?

– Это был не вопрос, – она вышла из задумчивого состояния и продолжила:

– А дальше ничего особенного. Я уже собралась уходить и стояла в прихожей, а Леша продолжал сидеть на кухне. Я его не громко позвала, чтобы он вышел. Когда он подошёл, то посмотрел в сумку и спросил, что я взяла. Я ему ответила, что взяла только детскую одежду. Он внезапно разозлился, стал ходить из стороны в сторону и полушёпотом сказал: «Какая ты никчёмная, что ничего не можешь сделать, даже украсть толком и то не можешь». Я очень удивилась его словам, ведь речь шла о том, что вещи Голощенкова сама отдаёт. Я поставила пакет в угол прихожей и сказала, что я брать ничего не буду. Он рассвирепел ещё больше: замахнулся на меня и сказал заткнуться и держать язык за зубами, иначе…

Полина резко замолчала.