Сделаю всего лишь самое небольшое отступление и скажу.

Немыслимо воистину обладать всем тем, чем в своей собственной простоте может обладать какой-то простой и конкретный человек.

Силу нельзя угадать по виду или так называемому внешнему отражению.

Она всегда располагается внутри и будь вы даже по-настоящему гением, без особого дара все же ее не распознаете.

Дар – это, прежде всего, прилежие и самое жестокое повиновение времени или тому его моменту, в котором оно уже само испытывает по-настоящему необходимость.

Дар – это также никем не выявленная и не представленная наружно сила. Ибо это всего лишь дух, а он измеряется абсолютно в других единицах.

Попробуйте это понять на досуге и применить именно к тому, к чему нас всех действительно реально и уже сейчас призывает время.

С уважением, автор. И всего Вам хорошего.

Москва. Кремль. Кабинет тов. Сталина. 1939 год.

Человек, вошедший в кабинет Сталина, был больше похож на военного, нежели на того, кого он внешне из себя представлял.

Широкополая шляпа надежно прикрывала его лоб, а широкий шарф не позволял рассмотреть его довольно худое лицо и впалые по-своему глаза.

Под ними во все стороны растекались круги, и было совсем непонятно от чего, то ли от перенесенных когда-то давно побоев, то ли просто от усталости, которую лично ему уже никогда не удалось бы победить.

Это был человек злой воли и по-настоящему его имя не знал никто, даже сам Сталин.

Надежно упрятанный в придуманную кем-то легенду, тот человек уже и сам позабыл свое настоящее имя и откликался только на кличку подобно простому животному, находящемуся на цепи у хозяина.

Именно так и называли за глаза самого Сталина, но только лишь те, кому по должности это позволялось делать.

Те же, кто ниже или, как говорится, еще ниже, не говоря уже о тех, кто просто никто, за такие слова уже давно парились в лагерях и там чтили память всем своим прошлым поступкам.

Трудно сказать по-настоящему привели ли те мысли к их же мысленному высвобождению, к которому они так тянулись сперва, но казенная лагерная повседневность навсегда искалечила им жизнь, претворяя ту самую мысль в некое погонище и позорище на всю страну.

А страна была, сами знаете какая. То была страна советов или красных, как их еще называли по старинке те самые заморские и во многом купленные буржуа, которые еще только вчера кричали против, а сегодня, согласившись на карт-бланш, внезапно все стали на сторону так называемого вождя.

Но человеку, вошедшему к Сталину, как говорится, было не до таких мыслей и он, немного откашлявшись, произнес свою незатейливую речь.

– Здравствуйте, товарищ Сталин. Очень рад вас видеть, – и человек вполне дружелюбно подал руку для пожатия.

Сам вождь несколько помедлил, как всегда, с ответом, но все же и сам протянул руку и как-то с неохотой ее пожал.

Это было лишь слабое, такое утечливое соприкосновение, но тот человек это почувствовал, и даже немного резко отдернул руку назад.

Сталин также подметил это резкое движение и в шутку сказал:

– Что, горяча рука свободного пролетариата?

И тут же засмеялся, словно призывая того человека к более мирной беседе или общей разрядке той напряженности, что внезапно возникла в кабинете.

Человек сбросил шляпу и, несколько ослабив шарф, произнес:

– Что вы, товарищ Сталин. Не в горячем пролетариате суть. Это я так. Наверное, с непривычки. Мне ведь редко случается, кому пожимать руки. Такая уж у меня работа. Так что, скорее всего, это просто привычка.

– В вашей работе привычки многого стоят, – многозначительно подчеркнул Сталин, усаживаясь в свое любимое кресло и наблюдая за человеком, словно действительно за каким-то животным, всего лишь на время высвободившегося из-под цепи.